Она вытирает лицо и продолжает:
— Конечно, обуться и одеться на такие заработки трудно, сами понимаете. А купить телевизор… Что вы улыбаетесь? Телевизор в наше время, мой друг, не предмет роскоши, не то что когда-то был граммофон. Разве я должна вам объяснять? А в кино тоже хочется сходить. И бесплатно туда не пускают. Поди знай, что наступит время и все, у кого стаж, получат пенсию…
Не думает ли и она, что я представитель собеса? У Тани те же претензии и почти те же слова: «Надо было быть ясновидцем». И то же самое истолкование слова «стаж».
— Поверьте мне, простоять с утра до ночи у печки или целый день гнуться над корытом с бельем немножечко тяжелей, чем отработать смену на фабрике. Так, во-первых, у нас в Меджибоже не было раньше фабрик, а во-вторых, где вы слыхали, чтоб дом оставался без хозяйки? Когда я выходила замуж, кафетериев, яслей, детских садов у нас в Меджибоже не было. А без пенсии в наше время кто решится ехать невесть куда? Капиталов, сами понимаете, у меня ведь нет. Так я сижу на месте и зарабатываю себе стаж. Вот, к примеру, ремонтируют мой дом. Пошла я в коммунхоз и попросила включить меня в ремонтную бригаду. Подумаешь, большая наука — набить дранку на стену, замесить глину с кизяком…
Зеленая улочка с колонкой на углу привела нас к низкой, местами уже завалившейся каменной стене. Время делает свое: каменная стена старого еврейского кладбища совсем уже посерела. Сколько веков должно было пройти с тех пор, как эту стену воздвигли, а вот памятник Гершеле Острополеру почти не потемнел.
— Откуда известно, что это в самом деле могила Гершеле? Он ведь жил без малого двести лет назад, — говорю я моей провожатой, когда мы выбираемся с ней из густо разросшихся деревьев и кустов. — На памятнике ничего не написано.
И действительно, надмогильные памятники Балшема и Гершеле Острополера, стоящие почти рядом и окруженные покосившимися и ушедшими в землю надгробиями, которым, наверно, тоже не меньше двухсот-трехсот лет, мало чем отличаются друг от друга — они представляют собой обтесанные, подобно столам, каменные плиты, и высеченные на них когда-то надписи совершенно выветрились, следа не осталось.
— Вы разве не заметили, что памятник Гершеле темнее и ниже, чем памятник Балшема? Их никто никогда не перепутает. Вот вам первое доказательство. — Таня Пасманик подняла лежавшую у памятника Балшема сложенную вдвое, присыпанную землей бумажку, подала ее мне и сказала: — Вон еще несколько таких бумажек. Есть еще люди, которые зажигают здесь свечи, оставляют записки…
Любопытно, о чем они просят Балшема?
Раскладываю на памятнике записки, разглаживаю их и пытаюсь разобрать выцветшие, расплывшиеся строки. Каждая записка состоит из длинного списка имен: «Симха, сын Сары…», «Элиэзер Липман, сын Ривки», «Этель-Ривка, дочь Доби-Рохи»… Люди молят Балшема быть просителем за них на небесах, но ни слова о том, чего он должен для них добиваться у Всевышнего. О чем они просят его? О том же, о чем я в детстве нередко слыхал на кладбище накануне осенних праздников, — просят заработка, здоровья, хорошего жениха и приданого?
Как же мне сразу не бросилось в глаза, что почти все прочитанные мною записки заканчиваются словом «шолом»[9]. Я это заметил только тогда, когда в одной записке прочитал: «Да будет мир на земле! Аминь!»
Моя провожатая тем временем продолжает рассказывать о Гершеле Острополере:
— Приходит он однажды, наш Гершеле, к богачу Элиэзеру одолжить золотой бокал…
В середине рассказа Таня неожиданно замолкает. Это, наверно, должно означать: «Оставьте, пожалуйста, в покое эти истлевшие бумажки и послушайте лучше, что пришло на ум нашему Гершеле». Таня Пасманик стоит у его могилы, рассказывает веселые истории, задыхаясь от смеха. Слушая, как она гордится и хвалится своим знаменитым земляком, излишне спрашивать, как это получилось, что Гершеле — бедняк, который над всем и над всеми потешался, похоронен на самом видном месте кладбища, недалеко от Балшема, и памятник поставлен ему такой же, как Балшему.