— Наверно, осталось после свадьбы.
— Или везут на свадьбу.
В разговор вступает пожилой человек:
— Нашли что экспортировать в Берлин — липовецкий лимонад. Я понимаю, везти в Берлин коньяк, икру или, скажем, к примеру, столичную водку, но везти лимонад…
— При чем тут Берлин?
— Я знаю, что говорю. Разве вы не видите по картинкам на этой гитаре и по зеркалу, что Изя приехал из Берлина?
Раз человек называет сержанта по имени, то зачем спрашивать у него, откуда он знает, что гитарой наградило сержанта командование за отличную службу? Наверно, человек этот тоже из Липовца. И спрашивать его, откуда он знает, опять-таки, что надо везти из Липовца в Берлин, тоже нечего. Не такая уж редкость встретить в наше время человека, бывавшего в Берлине и знающего Берлин.
Как бы в подтверждение нашего предположения человек, вступивший в разговор, обращается к сержанту:
— Знаешь, Изя, когда я попал в Берлин, то тебя, кажется, еще не было на свете… А тебя, Блюма, точно еще не было. Послушай, Изя, кроме лимонада у тебя после свадьбы ничего не осталось? Ну так налей!
Налитый ему бокал вина он пьет за здоровье молодых:
— За ваше здоровье, дети! Чтоб вы всегда друг друга любили, были счастливы и вернулись скорее домой. Берлин неплохой городок, но наш Липовец лучше. Ей-богу, лучше. Лехаим — «За жизнь!» — говорит он по-еврейски.
— Лехаим, Матвей Васильевич, — у сержанта это еврейское слово звучит не так чисто, как у Матвея Васильевича.
Девушка стыдливо опускает голову, обнимает двумя руками женщину у окна, прижимается к ней, как маленький ребенок.
Как я сразу не заметил, что передо мной мать и дочь! Не следует особенно присматриваться, чтобы понять это. У той и другой смуглые лица и задумчивые глаза. Теперь, зная уже, что сержант и девушка молодожены, я не понимаю, почему так грустно сидит у окна мать, словно сержант силой отнял у нее дочку. Даже когда пассажиры нашего купе поздравляют и ее, и молодоженов, желая им многих лет дружной, согласной жизни, даже теперь Мира Ефимовна не отодвинулась от окна, ждет, очевидно, минуты, чтобы снова вернуться к бегущим мимо полям и лесам.
Сержант, опасаясь, наверно, что и здесь, в поезде, к нему начнут приставать с громкими возгласами «горько», взял в руки гитару, слегка зажмурил черные глаза… Но притронуться к струнам он не успел, его остановил хрипловатый голос:
— Вы служите в Берлине?
Оборачиваюсь и вижу человека с глубокими серыми глазами и орденской планкой на груди, того самого, которого я несколько дней назад встретил в погребищенском загсе, — он искал в регистрационных книгах своих родственников, след от своей семьи.
— В Берлине, — ответил сержант и сразу добавил: — Согласно Потсдамскому договору и договору, который мы имеем с ГДР.
— Как я понял, вы еврей?
— Еврей.
— Так я хотел бы у вас кое-что спросить.
То ли потому, что сержант узнал в этом человеке бывшего командира, то ли потому, что человек с планкой мог бы быть его дедушкой, но Изя поднялся с места и, стоя перед ним, словно слушал приказ.
Человек с орденской планкой на груди начал с того, что он тоже читает ежедневно газеты и знает, что есть ФРГ и есть ГДР, и все остальное он знает, так что сержанту не стоит объяснять ему это. Он хочет у Изи спросить о другом. Во-первых, ему хотелось бы узнать, известно ли немцам, с которыми Изя там встречается, что он, Изя, еврей?
Изя с удивлением посмотрел на него:
— Я никогда у них об этом не спрашивал.
— Почему? — Он обратился уже не только к Изе, но и ко всем сидящим в купе, это видно было по тому, как он на нас посмотрел. Но сержант ответил ему по-военному коротко и тоже вопросом:
— А зачем?
По-военному короткое, обрубленное Изино «зачем» не было, наверно, для этого человека неожиданным. Он не раз уже, видимо, слыхал подобное.
— Вы спрашиваете — зачем? Если бы вы, как я, ехали сейчас из Ружина и в лесу возле рвов читали поминальную молитву по безвинно убитым, вы не спрашивали бы — зачем.
— А с чего вы взяли, что сержант не был у рвов в Липовце, когда там читали изкер[11] — молитву за упокой невинно погибших? Каждое местечко имеет свои рвы и свои поминальные дни, — ответил человеку с орденской планкой Матвей Васильевич и слово «изкер» — поминание произнес по-еврейски без малейшего акцента, оно, видно, ему было хорошо знакомо. — Значит, у вас поминальный день в Ружине…
— Я не ружинский, я погребищенский. После войны я поселился в Каменец-Подольске. Едва наступает лето, как у меня начинаются поминовения. Пять поминовений в год. В Погребище у меня погибла вся семья — жена и четверо детей. Вот этот товарищ знает, мы встретились с ним в погребищенском загсе, — он протянул мне руку, словно только что заметил. — В Ново-Фастове я поминаю брата. В Ружине — двух сестер и их семьи. В Хмельнике и в Белиловке…
11
Изкор (