— Фейга, дорогая, откуда вы знаете столько историй? — спросил у нее кто-то из собравшихся. — Я, кажется, тоже из Крыжополя, но ни разу их не слыхал.
— Ну что ты спрашиваешь, — вместо Фейги ответил Ноях. — Был бы ты портнихой и имел бы дело с заказчицами, ты бы тоже кое-что знал. Не так ли, дорогая Фейга? Посмотрите, кто идет? Шадаровский!
— Невеста была его ученицей.
— Пятерками, надо думать, он Ейну не засыпал.
— У Натана Давидовича заработать по математике четверку, говорит мой сын, тоже большое дело.
— Могли бы вы, товарищ Ноях, взять с него пример. Вы знаете, сколько лет нашему Шадаровскому? Далеко за восемьдесят. И, как видите, он еще преподает. А вы, Ноях, как только вам стукнуло шестьдесят, сразу ушли на пенсию. Я вообще не понимаю, как это человек берет и оставляет такую курортную работу — сидеть на крыше и постукивать молоточком!
— О чем здесь так горячо дискутируют? — спросил Натан Давидович, остановившись возле нашего кружка, своевременно занявшего лучшее место на тротуаре, как раз напротив загса.
— Мы говорим о вашей бывшей ученице, о невесте, о приданом, которое за ней дают.
— Приданое? — учитель с удивлением посмотрел на молодого человека с пышными кудрявыми бакенбардами. — У Ейны?
— Ну как же — тройки, которые она у вас получала по математике.
Ноях отозвал меня в сторону:
— У вас в Бессарабии… — И, словно доверяя мне секрет, тихо говорит, что Натан Давидович Шадаровский еще знает уйму языков…
Не так уж часто встречаются люди, по внешнему виду которых можно определить, чем они занимаются. Но в этого высокого человека с седой головой, с теплыми глубокими глазами и светлым лицом и всматриваться особенно не надо, чтобы узнать в нем доброго и строгого учителя. В его присутствии становишься лучше. О его преклонном возрасте говорит, пожалуй, только слишком теплое для такой мягкой погоды пальто, да еще вышедшее давно из моды. Тем не менее пальто сидит на нем как на человеке, который не забывает каждое утро делать гимнастику.
Пока разговор шел по-русски, к учителю обращались по имени и отчеству, но, когда перешли на еврейский, стали называть его по фамилии — хавер[17] Шадаровский. Так уж, видимо, принято повсюду в местечках: как только переходят с русского на еврейский, тут же перестают употреблять в обращении отчество. Это, конечно, привычка. По-еврейски привыкли называть друг друга по имени, добавляя уважительное «реб», как по-польски, скажем, «пан» или по-английски «мистер». Слово «реб» давно заменили на «хавер». Со временем и в местечке привыкнут к именам и отчествам, но пока это еще не вошло у всех в обиход.
Музыканты наконец дождались своего и показали, на что они способны. Худощавый низкорослый Сендер в малиновом берете так ударил в свой барабан, что заглушил не только звон двух бокалов, разбитых на счастье о ступеньки крыльца новобрачными, вышедшими из загса, но также и грохот разлетевшейся вдребезги бутылки шампанского, которую с криком «Ура!» швырнул на мостовую высокий, статный молодой человек, удивительно похожий на невесту. Капелла так заиграла, что казалось, даже дома сейчас закружатся в танце. А молодежь и сваты, ожидавшие на тротуаре, вообще не могли устоять на месте и только ждали, чтобы жених и невеста сошли с крыльца загса…
Но Зайвель, светловолосый фотограф, не отпускал их. Он носился взад и вперед — видно, боялся упустить что-либо из того, что происходило на крыльце. Однако, кроме поцелуев и объятий, ничего там не происходило. Никто не подносил к глазам носового платка. Какие могут быть слезы, когда Зайвель не переставая командовал: «Улыбнитесь!» И все улыбались.
То ли Зайвель все отснял, то ли у него кончилась пленка, но он отпустил наконец молодых, и люди снесли их на руках с крыльца, а заодно и их родителей, и все пустились танцевать.