— А где у тебя накладная?
Я отвечаю:
— В нутряном, за пазухой.
— Давай мне, — говорит Жорка, — я в шапку спрячу. У меня как раз подкладка там отстает.
Отдал я Жорке накладную, он сунул ее в свою длинноухую шапку, и мы пошли дальше. Только гораздо медленнее.
Жорка и говорит:
— Как подойдем, ты бросай ему под ноги санки! А я сзади налечу и начну его снегом кормить. А ты тем временем обыскивай. Главное, чтоб оружие отобрать, а то еще будет стреляться!
Я говорю:
— Ладно.
Идем, а сами, кроме фигурки, ничего не видим. Мы и не заметили, как на шепот перешли.
Жорка вдруг говорит:
— Смотри, а он санки тянет!
Я посмотрел и говорю:
— И никакой это не он, а она! Видишь, шаль на голове? Все ты выдумываешь, Жорка! Никакая это не «кошка», а просто тетка санки везет. Наверное, за пайком в Пышму ездила.
Жорка рассердился, засопел.
— Понимал бы ты что-нибудь в «кошках»! Это он специально теткой переоделся. Думаешь, зря кошкой назвали? Если в шайке были бы одни дядьки, то назвали бы «черный кот».
А я уже теперь все хорошо видел и стал над Жоркой смеяться.
— Скажешь, он и губы специально накрасил, да?
Тут уж и Жорка увидел, что это идет молодая женщина. А на санках у нее была привязана белая наволочка. С такими наволочками у нас ездили в Пышму получать пайки за погибших.
Поравнялась женщина с нами и остановилась.
— Ну что, — говорит, — воробьи, замерзли? Куда путь держите?
— А мы в Пышму, за тетрадками, — говорит Жорка. — У нас и накладная есть.
— Проходила мимо Когиза, открыт. Чем же мне вас угостить, не знаю.
Развязала она наволочку, вынула какой-то мешочек.
— Вот, — говорит, — из сладкого-то один только сахарный песок. Есть у вас куда отсыпать?
Пошарили мы по карманам — ничего нет. Вдруг Жорка сорвал с себя шапку.
— Есть! — говорит. — А накладная на что?
И стал кулек сворачивать. Я смотрел-смотрел и решил: а чего ей будет? Песку-то ведь охота попробовать.
Насыпала нам женщина полкулька, усмехнулась и говорит:
— От Ивана Кузьмича гостинец. Сам, бывало, тоже конфеты любил… Ну, ступайте, воробьи. Дорога дальняя, казенный дом.
И она повезла свои санки. А мы стояли с Жоркой и думали, как же нам сахарный песок есть?
Жорка и говорит:
— Давай по очереди в рот сыпать. Только понемногу. Вот смотри!
Закинул голову, разинул рот и давай по кульку постукивать. А потом мне передал, и я тоже самое сделал. Жуем песок, хрустим. А Жорка говорит:
— Давай со снегом. Получится мороженое.
Стали мы тогда со снегом есть. Ничего, вкусно получалось. Правда, в Ленинграде до войны мороженое было вовсе не такое.
Только я смотрю, у кулька один край совсем мокрый, вот-вот оторвется. Я и крикнул Жорке:
— Тише ты со своими слюнями-то! Накладную совсем испортил!
А Жорка тоже крикнул:
— Кто, я? Сам слюни распустил!
И стали мы друг друга подталкивать. Не сильно, а так, — легонько, чтобы песок не рассыпать. Вдруг Жорка на санки наткнулся и как полетит вверх тормашками! И весь песок ему прямо в лицо. Я хохочу, а он лежит, глаза зажмурил и свой подбородок облизывает.
— Эй, — закричал я. — А накладная-то!
Схватил я кулек и стал его расправлять.
Ничего, сохранился документ. Только с одного края сильно мокрый, а с другого сильно мятый. Сложил я его и сунул опять к себе за пазуху. Жорка отряхнулся и мы пошли дальше.
Жорка говорит:
— Что-то долго Пышмы нет.
Я говорю:
— А ведь еще обратно идти!
И как подумали мы о том, что надо будет еще идти обратно, стало нам скучно-скучно.
Жорка говорит:
— Давай песни петь.
Я говорю:
— Давай.
— Только ты начинай, — говорит Жорка.
Я не стал спорить и запел:
— Это — что! — говорит Жорка. — А вот я с матерью ездил в Свердловск, так один инвалид в поезде песню пел:
И так куплетов двадцать. Про допрос, про партизан, про отца и сына. Понимаешь, отец полицаем был, а сын партизаном. Вот это была песня! Женщины даже плакали. Жаль, я всю не запомнил, только пять куплетов.