На следующий день я получил формальный отказ в письме, показавшем мне ясно все, что я терял.
Но дело зашло слишком далеко для того, чтоб можно было вернуться. Я отвечал, что буду ждать, пока она не переменит намерения, а пока все-таки считаю себя связанным; она же, конечно, совершенно свободна.
Это случилось неделю тому назад. Я рассудил, что прежде всего необходимо мне от нее уехать. Приготовляясь к отъезду на неопределенное время и разбираясь в шкафу у матери, я нашел пачку визитных карточек с именем ее брата, моего крестного отца — Феликса фон Вейблингена. Мне захотелось под этим именем подышать некоторое время одним воздухом с моим старым другом. Этим я в то же время достигал своего живейшего желания начать новую жизнь. Во мне нет никакого призвания быть придворным или чиновником в крошечном государстве, я не мог бы удовлетвориться также жизнью в своих поместьях, даже вместе с любимой мною женою, где пришлось бы только воспитывать детей, выкуривать спирт и охотиться за лисицами. Следовательно, будет гораздо лучше воспользоваться полученной отставкой, для того чтобы попробовать устроить жизнь по-своему. Если невеста когда-нибудь вернется ко мне, то перед нею будет уже существующий факт, с которым ей придется примириться.
Я не мог тотчас же настолько успокоиться, чтобы сразу окунуться в волны искусства. Я двигался мало-помалу небольшими переходами до дверей твоей мастерской, и эта медленность пошла мне впрок. Ты видишь теперь перед собой человека благоразумного, решившегося без ропота подчиниться судьбе. Если ты хорошенько примешься за меня, то скоро у верного твоего Икара снова отрастут крылья, на которых он поднимется над жалким филистерским миром и успокоит глупое свое сердце.
ГЛАВА III
Скульптор молча выслушал эту долгую исповедь. Даже и теперь, когда Феликс, окончив свое повествование, так тщательно ощипывал ветку резеды, как будто бы хотел сосчитать тычинки в маленьком цветочке, он ни словом, ни выражением лица не высказал своего мнения о слышанном.
— Я нахожу, что ты сделал большие успехи в искусстве говорить молчанием! — сказал ему наконец барон с принужденной веселостью в голосе. — Разве ты не помнишь, как я из «признаков и обстоятельств» твоего молчания безошибочно определял, какого ты мнения о моем кропанье? Так я знаю и теперь: решение мое сделаться художником ты считаешь пустяками. Ты и прежде говорил, что я не гожусь ни для науки, ни для искусства, что я home d’action.[2] Но теперь этим уже горю не поможешь: если я раз пошел по ложному пути — то я уже иду по нему и дойду до конца. И потому прямо объяви мне: искать мне другого учителя, или же лев позволит собачке сидеть у него в клетке, как бывало в те времена, когда сам он еще не был царем степей?
— Что сказать тебе на это, милый? — возразил скульптор, — тут и рассуждать нечего. Ты меня хорошо знаешь, а потому поймешь, что я не могу возлагать больших надежд на художника, который берется за искусство, примерно так, как иной женился бы на женщине, не очень им любимой, потому лишь, что другая, действительно любимая, женщина дала ему отставку. Но я тебя тоже знаю настолько, чтобы понять, что никакие Фидии и Микеланджело в мире не заставят тебя отстать от принятого раз намерения, и убежден, что если закрою перед тобою свою дверь, ты пойдешь в ученики к первому попавшемуся. Кроме того, с тобою мне так хорошо, что я из одного уже эгоизма не скажу ни слова, если ты вместо действительной жизни ухватишься за кусок глины. Об остальном поговорим в другой раз, — или, пожалуй, и вовсе не станем говорить, как это тебе будет угодно. При таких обстоятельствах, в каких ты находишься, следует сообразоваться только с собственным своим «я». За самим человеком должно всегда оставаться право спасти себя или погибнуть, смотря по тому, что он считает пригоднее для своего организма. Вот тебе моя рука: завтра же можешь поступить ко мне на должность валяльщика глины и каменщика. Знатные твои предки могут перевернуться в могиле, если им это заблагорассудится.
— Шути, шути, старый Ганс! — весело вскричал молодой человек. — Теперь вот, назло тебе, я прозакладываю свою голову, что сделаюсь знаменитым художником. С истинным злорадством буду я с утра до вечера трудиться, пока из-под дилетантской шкуры не покажется у меня тонкая кожа артиста. Впрочем, ты сам увидишь, что и эти семь лет я не сидел сложа руки. Не хочешь ли на свободе просмотреть мою тетрадку с эскизами, собранными и по сю, и по ту сторону океана… но кстати, что же ты в это время сделал? Разве это не позор, что я болтаю тебе тут о своих делах целый час, в то время как там, в доме, меня ждут чудеса, с которыми я до сих пор не имел случая познакомиться даже и по жалким фотографиям.