— Что же такого прекрасного нашли вы, фрейлейн, что может скрыться, если мы тотчас же не придем? — шутя спросил Феликс.
— Я нашла нечто живое, но оно придется навряд ли вам по вкусу, — отвечала художница. — Тогда как этому маэстро…
— Должно быть, опять красивая женщина?
— Да еще какая! Я все время хожу за ней, как юный Дон Жуан, и вместо картин любуюсь на нее. Она, кажется, несколько близорука, по крайней мере, щурит глаза, когда всматривается во что-нибудь, а верхние картины смотрит в лорнет. Блондинка… а какое лицо, какой рот!., совсем по вашей части, Янсен, она выросла, вероятно, в Трастевере, а не под нашими немецкими дубами.
— Но отчего же вы не предполагаете во мне настолько вкуса, чтобы воздать этой даме должное? — спросил Феликс.
— Потому что… ну, просто оттого, что вы еще слишком молоды… и, по крайней мере, до сих пор… еще не художник. Моя красавица не бросается в глаза… как и все истинно достойное. Я боюсь, господин барон, что вы найдете энтузиазм мой преувеличенным. У нее все прелестно: и несколько худощавые щеки и виски, и постановка головы, и выгиб шеи, и вся ее грациозная стройная фигура… но тише! Это, кажется, она. Да, так, она сама… Вот эта, в розовом шелковом платье, в широкой и не очень модной шляпе, несколько съехавшей назад… точно сияние. Ну, Янсен? Да скажите же что-нибудь? Вы умеете обыкновенно так ловко раскритиковать мои идеалы.
Янсен неподвижно остановился и устремил спокойный взгляд свой на даму, которая находилась еще за несколько комнат и, не замечая, что на нее смотрят, стояла перед картиной, обратившись лицом к любовавшемуся ею обществу. Действительно, Анжелика ничего не преувеличила. Дама была замечательно красива и изящна; легкое летнее платье ясно обрисовывало стройный стан; голова была немного откинута и не скрывала гибкой грациозной шейки; мягкие волосы, пепельного цвета, были просто зачесаны назад и локонами падали на плечи. Лицо действительно не поражало с первого взгляда; блеск спокойных проницательных глаз умерялся длинными, слегка опущенными ресницами, розовые губки были прелестной, правильной формы, а носик, подбородок и лоб могли бы служить образцами античной красоты. Она, по-видимому, так погрузилась в рассматривание картин, что не заметила приближения друзей. Только когда они вошли в ту же залу и Анжелика, воображая, что ее никто не слышит, стала довольно громко выражать свой восторг, незнакомка обратила на них внимание. Слегка покраснев, накинула она на плечи, как бы в защиту от любопытных взоров, белый платок, который перед тем совершенно было спустился, бросила недовольный взгляд на восхищавшуюся художницу и вышла из залы.
— Вы взгляните только, как она идет… истинно царская поступь! — восклицала Анжелика ей вслед. — Я, к сожалению, ее изгнала… но и это мне нравится в ней, она слишком горда, чтобы позволить любоваться собою. Quant’e bella![4] Да скажите же что-нибудь, Янсен! Что, вы превратились, что ли, в статую, или же очарование подействовало на вас слишком сильно?
— Может быть, вы правы, Анжелика, — улыбаясь, отвечал художник. — Подобных красавиц мне уже случалось тут встречать, и так как это были всегда иностранки — туземцы никогда не встречаются в пинакотеке, то радость бывала всегда кратковременна, и оставалось только воспоминание. Теперь я сделался осторожнее. Вы ведь знаете, обжегшись на молоке…
— Глупости! — перебила его художница. — Эта неземная особа, может быть, и иностранка, но так основательно не осматривают картины те, кто в первый и последний раз пробегает галерею с бедекером в руке. Но кто же мешает нам еще раз подкараулить ее? И хоть бы завтра мне пришлось потерять все утро и окончательно испортить свою группу детей, я все-таки вдоволь насмотрюсь на эту очаровательную женщину. Вот… вот она опять… Розанчик идет как раз мимо нее и вдруг отшатнулся, как будто перед ним внезапно явилась сама своей особой Bella di Tiziano…[5] посмотрите, как он на нее смотрит. Вкус-то у него есть, несмотря на его любовь к старым шведам.
Маленький баталист поспешно приближался к своим друзьям и хотел им рассказать, какое он сделал открытие. Анжелика засмеялась:
— Слишком поздно, господин Розанчик! Честь открытия кометы принадлежит мне! Знаете что, господа? Так как никто из вас, кажется, не намерен продолжать это приключение, то я, как самая смелая из нас четверых, пойду за красавицей, узнаю, где она живет и кто она такая. Если она останется здесь неделю, то с нее будет снят портрет, в этом я дала себе клятву. Кто мне поможет, тому я разрешу присутствовать на последнем сеансе, а господин Розанчик получит позволение устроить ей серенаду под моим окном. Addio, signori![6] Завтра вы узнаете результат моих похождений!