Его красивое лицо, возмужавшее во время войны, утратило на минуту обычное свое печальное, холодное выражение, в глазах у него светилась какая-то ясная и спокойная сосредоточенность. Он ехал по дороге, усыпанной цветами, при громе пушечных выстрелов, при колокольном звоне и восторженных криках толпы. Все это, взятое вместе, до некоторой степени поколебало в нем уверенность в том, что для него самого впереди нет уже более счастья. Он увлекся общим упоением величественного торжества, увлекся идеей, что он, увенчанный цветами, с крестом на груди, с еще едва зажившими ранами, один из виновников этого единственного в своем роде торжества, и мысль эта могла заставить его на время забыть разбитое счастье молодости.
По окончании торжественного въезда Феликс отправился в ресторан, в котором, он был уверен, что не встретит в тот день никого из знакомых. Здесь, среди простолюдинов, уселся он под тенью ясени. Перед ним, как во сне, пронеслось все пережитое им в эти два года, с тех пор, как он здесь впервые сошелся с Янсеном и его друзьями, до настоящей минуты, когда он чувствовал себя таким одиноким среди этой толпы, в которой не было у него ни одного друга.
Сад уже начал пустеть, когда Феликс неожиданно почувствовал, что кто-то ударил его по плечу. Это был Шнец. Он не сказал ни слова Феликсу о только что пережитом радостном свидании, но в выражении его лица, в его голосе было столько необычайной радости, что Феликс впервые позавидовал счастью тех, кого ожидали в тот день близкие, любящие сердца. Феликс охотно покинул бы город еще до наступления вечера. Он снова впал в мрачное настроение, но обещал Шнецу провести с ним целый день и не мог не принести этой ничтожной жертвы приятелю, оказавшему ему, за время войны, так много разных услуг.
— Я избавлю тебя от визитов, — сказал Шнец, выходя с приятелем из ресторана. — Но мы должны навестить наших инвалидов и пожать руку толстяку. Он никогда не простит тебе, если ты его не навестишь и не захочешь пожелать ему счастья на новом поприще; к тому же твое инкогнито нарушено. У окна, из которого общий наш приятель Эдуард следил за торжественным вступлением войск, сидела одна особа, когда-то очень интересовавшаяся твоею личностью. Особа эта, несмотря на присутствие супруга и деда, очень свободно обнаружила свой патриотизм и сразу высыпала на тебя все цветы из корзины. Но ты, конечно, проехал мимо, ничего не замечая?
— Рыжая Ценз? И она меня узнала?
— Несмотря на твой мундир и коротко остриженные волосы. Но приучись называть ее более почетным именем: она теперь госпожа Кресценция Россель, урожденная Шёпф. Мне об этом писали уже давно, но ты так упорно отказывался слушать новости о мюнхенских наших знакомых, что я умолчал об этом событии. Россель, как тебе известно, потерял все свое состояние. Оно находилось в руках брата, у которого был торговый дом, состоявший в постоянных сношениях с Францией. Брат Росселя вследствие войны обанкротился, и наш толстяк сделался бы нищим, если бы у него не было дома в городе и виллы на озере. Он продал немедленно дом со всем скарбом и, конечно, продал дешево, так как во время войны ни у кого не было лишних денег, но все-таки выручил значительную сумму, так что может жить одними процентами, хотя, конечно, уже не таким grand seigneur,[115] как прежде, а гораздо скромнее. На виллу нашелся бы тоже покупатель, но, чтобы не помешать Коле докончить свои фрески, Россель не хотел ее продавать, а решился — чего никто от него не ожидал — сбросить свою лень и приняться опять за кисть, конечно, при этом вздыхая и проклиная всех и все. Этот героизм пробил, кажется-таки, наконец ледяную кору, облекавшую сердце рыжеволосой упрямицы. Ей особенно понравилось то, что Россель ни разу не жаловался на потерю состояния, а искренно горевал о брате. Как бы то ни было, может быть даже и от того, что он значительно похудел, частью от любви, частью же так как был принужден отказать своей превосходной кухарке, но эта странная девушка наконец над ним сжалилась. В одно прекрасное утро она явилась в скромно убранную квартирку, которою приходилось довольствоваться бывшему Сарданапалу, и объявила ему, без всяких околичностей, что она передумала и теперь соглашается выйти за него замуж. Она, правда, вовсе в него не влюблена — она была влюблена только раз, и то весьма неудачно, — но он ей также и не противен, и так как он теперь нуждается в жене, понимающей кое-что в хозяйстве, то пусть хорошенько посмотрит, не найдется ли в том же доме еще комната и кухня, и тогда она могла бы хоть сейчас у него остаться.