Пока у них все обстоит благополучно. Старик Шёпф, конечно, перебрался к ним. Коле, отказавшийся между тем от руки и сердца, предложенных ему тетушкой Бабеттой и, несмотря на Мец и Седан, спокойно рисовавший свою сказку о Венере, живет также с ними. Россель рисует великолепные картины, причем беспрестанно толкует о бесполезной трате сил и мечтает о тех временах, когда ему будет можно успокоиться. Я предполагаю, что в глубине души, даже помимо супружеского своего счастья, он гораздо более доволен теперешней своей жизнью, чем бесплодными рассуждениями, которыми занимался прежде, лежа на боку.
ГЛАВА VIII
Пробираясь по улицам, украшенным флагами и венками, сквозь густую толпу, находившуюся в самом праздничном настроении, Феликс и Шнец дошли наконец до английского парка.
— Куда ты меня ведешь? — спросил Феликс. — Здесь вблизи нет лазарета, если только здешним горожанам не вздумалось устроить лазарет в китайском павильоне.
— Иди только, — возразил Шнец, — успеешь узнать, куда я тебя веду. Сама королева-мать выбрала помещение для лазарета. Правда, многие бедняки со вздохом подтвердят изречение: Hodie eris mecum in paradiso.[116]
— Как, лазарет в райском садике, в самом раю? Даже самым смелым мечтателям нашего кружка не могло присниться, что нам будет когда-либо суждено здесь увидеться, и еще при таких именно обстоятельствах.
— Sic transit![117] Впрочем, приятели наши слишком веселые райские пташки, чтобы не вылететь в одно прекрасное утро отсюда.
Войдя в ворота сада, они заметили, что все скамьи под деревьями были пусты, хотя садики при других ресторанах, мимо которых им случилось проходить, были совершенно переполнены народом. Надпись над воротами объяснила изменившееся назначение райского сада. Навстречу попадались им люди с серьезным и задумчивым выражением на лицах, иногда с заплаканными глазами, преимущественно женщины с детьми; если же встречались мужчины, то болезненный вид их обнаруживал, что они еще не совсем оправились от ран; все это составляло резкий контраст с веселой, шумной толпой, обыкновенно собиравшейся здесь по праздникам. Оба приятеля молча подошли к дому, в который, благодаря мундиру, их впустили без всяких затруднений.
Они видели за последнее время не один лазарет. Им не раз приходилось быть свидетелями даже более ужасных зрелищ, чем то, которое представлялось им теперь, в этих чистых залах. Комнаты, виденные ими в последний раз в полном блеске карнавала, были теперь лишены всяких украшений. Между рядами постелей ходили туда и сюда сестры милосердия, предлагавшие прохладительное питье и успокаивавшие раненых; когда-то покрытые роскошною зеленью стены были совершенно обнажены, а сквозь окна, вместо полуночных звезд, весело сверкавших во время карнавала, прорывался теперь яркий солнечный луч. Контраст этот произвел на посетителей такое странное впечатление, что они не в состоянии были промолвить ни слова.
Они искали своих приятелей, но встречали все незнакомые лица. Наконец молодой врач дал им требуемые указания.
Залы нижнего этажа, ко времени прибытия Эльфингера и Розенбуша, были уже переполнены, а потому, согласно выраженному ими желанию, их положили в отдельную комнату наверху.
Врач предложил свои услуги, чтоб указать эту комнату, но Шнец отказался под тем предлогом, что не желает лишать больных его услуг.
Оба приятеля поднялись в коридор верхнего этажа и остановились у первых дверей; из комнаты слышался свежий молодой женский голос, читавший, казалось, стихи.
— Едва ли они здесь! — пробормотал Шнец. — Неужели на них напало религиозное настроение и они попросили сестру милосердия наставить их на путь истинный! Что же, бывает и это — впрочем, кажется, что это не такая книга, которую обыкновенно берут в церковь.
Он ясно расслышал несколько строф из «Орлеанской девы» Шиллера.
— Господи! Да это и в самом деле пресвятая дева Орлеанская! Не будь я Шнец, если там, где декламируют Шиллера, не отыщется также и Эльфингер.
Он не стучась отворил потихоньку двери и вошел с Феликсом в комнату.
Это была не очень большая, но высокая комната, единственное окно которой выходило в сад. Солнце освещало полным своим блеском постель, стоявшую направо, тогда как другая постель, стоявшая напротив, была тщательно защищена ширмами и находилась в совершенной тени.
На постели, направо, лежал Розенбуш, покрытый легким одеялом. Он полусидел, опираясь на подушки. Громадный картон, на котором он ревностно что-то рисовал, упирался на одно его колено. Если б не некоторая бледность, то по наружности баталиста нельзя было бы судить о пережитых им в продолжение войны трудностях и опасностях. Его глаза весело сверкали из-под надетой набекрень красной фески. У него был такой чистый, опрятный и даже щеголеватый вид и борода была так тщательно причесана, точно будто он нарочно принарядился для приема гостей.