Заночевал я в избе одинокой старушки, куда направляли всех командированных. А туманным утром мы проплыли на лодке вниз по Иртышу до звонкой речушки-притока; вода в ней была на удивление студена и прозрачна, как колодезная, и расположились тут со всем своим рыболовным хозяйством — четыре удочки, черви в консервной банке, ведерко. Посидели, и я выставил на траву бутылку красного вина и сыпанул из кулька конфет: «Холодновато что-то, давай-ка маленько обогреемся». — «Почему ты не сказал, ядрена палка, что выпивка будет, я б насчет закуски сообразил». В общем, мало-помалу у Трофимыча начал развязываться язык. Говорил он хрипловатым басом, как-то странно сжевывая окончания фраз. Сопел. Спина тощая, жалко согнутая. Если на спину глядеть, сто лет можно дать. Он то и дело произносил даже мне, местному жителю, непонятные, заковыристые словечки, каких не найдешь ни в одном словаре. Я немножко «приглажу» язык старика.
— Не то, что, брат, Митрия, но даже его родителя Егора Клементича и того помню. Егор тот какой-то диковатый был, прямо скажем. Медведь-шатун. Старое я хорошо помню. Помню, как в домах лучину жгли заместо ламп. Места тут у нас глухие, леса да болота. И люди тут больше рыбачили да охотничали. У Егора старенькая сеть была. А зимой он в извоз ездил. Знаешь, что такое извоз? Извозничали почти все наши каменские мужики. Подряжались вместе с лошадьми к купцам городским и вели обозы на север. В вогульские края. С мукой и водкой. А обратно дичь тянули и рыбу — нельму, муксун и сырок. Ну еще клюкву и бруснику. И еще — тут уж особый товар был — собольи, лисьи и горностаевы шкурки. Шкурки купцы ложили себе под бок. На всякий случай. Егор запрягал свою лошаденку и лошаденку тестя. За зиму делали два оборота. Так, бывало, намерзнется, так ухайдакается, что не приведи бог.
Ружья у Решетниковых сперва не было. Рыли они волчьи ямы и ставили петли на зайцев. Егор тот, когда был помоложе, даже на медведя ходил. С рогатиной. Раньше здесь много медведей было.
О Егоре я тебе такой случай расскажу. Заехал однажды к нам сюда купчишка один из Ушаково. Ходок у него был, что надо. И рысак не рысак. Катит веселенький такой, видать, на взводе. Навстречу Егор с тестем топают. Поравнялся купчишка — и хвать ни с того ни с сего Егорова тестя за длинную бороду. И скоко-то проволок за собой. Остановился у мостка через овражек. Закуривает. Довольнешенек. Егор подошел и, ни слова не говоря, — бац его по морде. Купчишка аж завыл, как бабы по покойнику. Вот удар был!
И погиб Егор тоже, не приведи бог, как. В крещенские морозы дело было. Пошел он в лес. Незадолго перед тем как раз ружьишко купил. С ружьем, но без собаки. Собака его околела с чего-то. Ушел и нету. Нету и нету. Жена базлает день и ночь. Неласковый мужик был, но ведь кормилец все ж таки. И тогда Дмитрий пошел на розыски. Отца он нашел в полуверсте от дома. Мертвого. В снегу застыл. Коленки к животу подогнуты. И туловище тоже скрючило. Согревался, наверное. Варежка левой руки вся изодрана. А сама рука изжевана. Почти что и не было ее, руки-то. И ну весь в крови. В верстах двух от него, у бурелома, мертвый медведь лежал. Тут же и ружьишко валялось. Грудь у медведя прострелена, а брюхо кинжалом исколото. Видно, Егор ранил медведя-то, а когда тот наплыл, сунул ему левую руку в пасть. А правой бил кинжалом. Судя по следу, сперва шел он. И покачивался, как пьяный. А потом упал и полз скоко-то.
Дмитрий больше в мать пошел, та у них шибко компанейская баба была. И обличьем Дмитрий тоже в мать был, что те кудри, что те выправка и все во внешности в лучшем виде. Горяч, может быть, излишне — это уж от батьки. Чуть что, бывало, и уже суровеют и брови, и губы. Даже морщины и те менялись, хи-хи… злыми становились.
Жили Решетниковы наискосок от нас. Я говорю об избе моего отца. Сейчас-то уж тех изб нет и в помине. Почти рядышком жили, а не сдружился я сперва с Дмитрием. Я очень смирным был. А тот совсем другой. Дружба ребятишек и парней часто бывает неравной — один подчиняет другого. Что-то навроде вожака. Замечал, поди? А я, скажу тебе, при всем этом, был страшно самолюбивым мальчишкой. Щас даже диву даюсь. В общем, дружба у нас сперва не получалась. Парни побаивались его, а вот девки — нет. Идет, бывало, посреди улицы, нарастопашку, покачивается и грудь колесом. Глядишь, то ворота где-то скрипнут — потребовалось, вишь ли, позарез какой-нибудь Манечке по воду сходить. То окошко раскроется — это другой, вишь ли, душновато стало.
Жил-жил и вдруг чего-то умотал в город. О городском житье-бытье он уж опосли мне рассказывал, когда мы с ним корешками стали. Он робил грузчиком на пристани. И видно, здорово робил, потому что однажды даже сам губернатор, говорят, пожелал поглядеть на него собственными глазами, когда проходил по пристани.