— Василий Василивич.
— А этот здоровенный идиот?
— Иван Михайлов.
Иван схватил узкую лыжу и стал размахивать ею словно мечом. Василивич не сомневался, что сейчас лыжа проткнет худого америкашку, как пика. Но америкашка, двигаясь плавно-замедленно, точно вплавь, каким-то непонятным образом увернулся от лыжи. Иван со всего размаха опустил кулак на затылок американца, но инерция летящего кулака только бросила Ивана вперед, а американец вдруг оказался позади него.
— Ты начальник? — спросил Римо.
— Да, — ответил Василивич.
— Тогда Иван нам не нужен, — сказал Римо.
Василивич заморгал. О чем это он?
В разговор вступил Чиун. Начальники, заметил он, всегда несут бремя особой ответственности за подчиненных. И такого рода облаченные властью люди не должны позволять другим людям, им подчиненным, называть других людей китаезами, в особенности когда те очевидно и недвусмысленно являют собой великолепный пример корейской нации. Чиун сделал это заявление по-русски.
— Чего? — спросил Василивич.
— Ты проявляешь безответственность тем, что позволяешь этому зверю по прозванию Иван разгуливать без привязи.
Откуда этому азиату все известно? Василивич задумался бы об этом, если бы не кровавый кошмар, который разыгрался перед его глазами.
Когда америкашка узнал, что не Иван здесь главный, он поймал его кулачище. Изящным плавным движением пальцев коротко зажал запястье. Прижатый к талии локоть америкашки в ту же секунду пружиной вылетел вперед и с глухим стуком врезался Ивану в ребра. Иван нагнулся, точно собираясь прихлопнуть затерявшегося у него под ногами америкашку, но тут его правая рука взметнулась вверх, точно америкашка молил о пощаде. Его кисть оказалась прямо под подбородком Ивана. Рот у Ивана открылся. Два пальца вонзились ему в кадык. Пальцы америкашки.
А нога америкашки метнулась вперед так быстро, что Василивич заметил только, как она уже вернулась назад. В броневом черепе Ивана образовалась вмятина, как бывает, когда по опаре шутки ради бьют кулаком.
Иван осел на сверкающий пол, дернулся разок и затих. Америкашка отер ладони о рубашку Ивана.
— Дерьмо, — заметил Римо.
— Боже мой, кто вы? — задохнулся Василивич.
— Это не важно, — ответил Чиун. — Он — никто. Но важно то, что царит в современном мире варварство и невинных корейцев обзывают китаезами.
— Вы американцы? — спросил Василивич.
— Что ж удивительного, что ныне в порядке вещей оскорблять людей? — продолжал Чиун. — Сначала меня обозвали китаезой. Теперь — американцем. Я что, похож на белого? Что, у меня глупое выражение бледного лица? Мои глаза имеют нездоровую округлую форму? Почему же ты считаешь меня белым?
— Послушай, Василивич, — сказал Римо, — мы можем решить все по-хорошему или по-плохому. Но в любом случае мы собираемся сделать то, что собираемся. Теперь я понял, что вы оба из «Трески», иначе вас бы тут не было.
— Я работаю в области культурных обменов, — заявил Василивич, воспользовавшись первым пришедшим ему на ум прикрытием.
— Ну что ж, — пожал плечами Римо, — придется по-плохому.
И Василивич почувствовал, как железная ладонь подхватила его за ребра и, точно витринного манекена, поволокла в заднюю комнату. Чиун выключил свет в торговом зале и запер входную дверь. Василивич почувствовал, как обожгло его ребра, точно к ним приложили раскаленный железный прут. И страшная боль была столь невыносима, что он даже не заметил отсутствия запаха паленого мяса.
Василивича попросили сообщить его звание, должность, а также имена и местонахождение его людей. Каждый его лживый ответ сопровождался болью, и это продолжалось с такой неотвратимой регулярностью, что скоро тело полностью подчинило себе мозг, отчаянно стремясь прекратить страдания, и он стал выкладывать все — кодовые названия подразделений, особые приметы, зоны выброски, график увольнительных, контакты и явки — но боль не проходила, и он извивался на полу в задней комнате, где только еще вчера отказался пить шампанское. Он заметил закатившуюся под диванчик пробку и подумал, удалось ли спастись маршалу Дене.
Василивич услышал шарканье ног над самым ухом.
— А теперь важный вопрос, — сказал Чиун. — Почему ты с такой легкостью облыжно оскорбляешь корейцев? Что сподвигло тебя на такое кощунство? Что заставило твой помутненный разум измыслить столь похабное предположение, будто я американец? Что?
— Я думал, что вы американец корейского происхождения, — простонал Василивич. — Простите меня. Простите меня. Простите меня.
— Я искренне сожалею! — поправил Чиун.
— Я искренне сожалею! — поправился Василивич.
— За то, что оскорбил вас.
— За то, что оскорбил вас, — отозвался Василивич и, когда америкашка поднял его и, взяв в охапку, пронес над распростертым телом Ивана, услышал, как кореец сказал:
— В следующий раз, господин хороший, никаких поблажек!
И то, что потребовало многолетних трудов для создания и совершенствования, что было вскормлено империей, раскинувшейся от Берлина до Берингова пролива, что сплотило лучших из несгибаемых людей, благодаря неистощимому потоку снаряжения и денег, за неделю обратилось в прах. И Василивич оказался многострадальным свидетелем этого бесславного финала.
Вспомогательное подразделение «Трески» в самом Риме, на виа Плебисцито, в полумиле от Колизея, было первым.
Римо заметил, что, как сказал ему однажды Чиун, его предки работали в Риме.
— Когда было много достойной работы, — сказал Чиун.
— Они сражались в Колизее?
— Мы же убийцы, а не лицедеи! — ответил Чиун. — Странные люди эти римляне. Что бы они ни находили — все тащили на арену. Все. Зверей. Людей. Все. Наверное, они любят родео.
Василивич содрогнулся всем телом и потом ощутил, как ладони америкашки побежали по его позвоночнику вверх и — наступило великое облегчение. Василивич понял, что сейчас упадет в обморок, но, дотронувшись до каких-то нервных окончаний в позвоночнике, америкашка сумел предотвратить обморок.
Он уже слышал шум ночной попойки, устроенной на явке членами вспомогательного подразделения. Из окон на улицу доносились женское хихиканье и звон бутылок. Кто же это сказал, что ничто так не способствует успеху, как успех? Правильнее бы сказать: ничто так не способствует разгрому, как успех.
Его удивило, что у него даже не возникло желания предупредить группу об опасности. Он подумал, что вообще-то это надо сделать. Но черт с ними. Вся его профессиональная выучка, похоже, сгинула в той задней комнатке спортивного магазина. Там сгинуло все. Чего же хотел теперь этот генерал, отдавший службе в КГБ двадцать лет жизни? Он хотел стакан холодной воды — и ничего больше.
Кореец остался с ним на улице, а америкашка пошел в дом. Справа от них был небольшой полицейский участок — рядом с кафе. Прямо за ними возвышалось мраморное безобразие исполинских размеров, недавно выстроенное современным корольком. Фасад украшала мраморная лестница, перед которой стояла конная статуя какого-то итальянца. Прожектора извещали прохожих, что это памятник какому-то видному гражданину. Беда с этими статуями и памятниками, когда видишь их на каждом углу, к ним относишься не более внимательно, чем к деревьям в лесу, и, если рядом с вами нет гида, который обращал бы ваше внимание на тот или иной памятник, вы бы даже не удосужились лишний раз взглянуть на него.
Смех наверху стих. Стих так, словно кто-то повернул выключатель. Кореец спокойно стоял, точно в ожидании автобуса.
— Сэр, — сказал Василивич, и потом какой-то инстинкт самосохранения, о существовании которого он и не догадывался раньше, заставил его добавить: — Милостивый и благородный сэр. Благородный и мудрый цвет нашей радости, о милостивый сэр, прошу вас, соблаговолите назвать недостойному рабу свое божественное имя.
Кореец по имени Чиун, тряхнув гордо бородой, ответил:
— Я — Чиун, Мастер Синанджу.
— Молю вас, великолепнейший, скажите, вы работаете с американцами? Вы состоите в так называемом «Подсолнухе»?
— Я нигде не состою. Я Чиун.
— Значит, вы не работаете с американцами?
— Они воздают мне должное за мое умение.
— И что же это за умение, о достославный мастер?
— Мудрость и красота, — ответил Чиун, довольный, что наконец хоть кто-то проявил интерес.