Владимир Высоцкий всю жизнь боролся с чиновниками, которым его творчество не представлялось творчеством и которые видели в нем всё, что хотели видеть - блатнягу, пьяницу, истерика, искателя дешёвой популярности, кумира пивных и подворотен. Пошляки и бездарности, вроде Кобзева или Фирсова, издавали сборники и демонстрировали в многочисленных тиражах свою душевную пустоту, и каждый раз их только легко журили литературоведческие страницы и дело шло дальше. В то же время всё, что делал и писал Высоцкий, рассматривалось под сильной лупой. Его неудачи в искусстве были почти всегда заранее запрограммированы регулярной нечистой подтасовкой - но не относительно тонкостей той или иной картины. В итоге на старт он выходил совершенно обессиленный.
В песнях у него не было ограничений - слава богу, магнитная пленка есть в свободной продаже. Он кричал свою спешную поэзию и этот магнитофонный крик висел над всей страной - "от Москвы до самых до окраин".
За его силу, за его правду, ему прощалось всё. Его песни были народными и сам он был народным артистом, и для доказательства этого ему не нужно было предъявлять удостоверение.
Он предчувствовал свою смерть и много писал о ней. Она всегда представлялась ему насильственной. Случилось по другому: его длинное сорокадвухлетнее самоубийство стало оборотной стороной медали, его яростного желания жить.
Что же до того, что Владимир Высоцкий всячески отмежевывался от движения самодеятельной песни, то, как мне кажется, и говорить об этом не стоит. Он сам с собой расплачивался и сам своё получал. Просто это было его личное дело.
"Я ИЗ ДЕЛА УШЕЛ..." СТИХИ и ПЕСНИ - 1
И снизу лёд, и сверху - маюсь между.
Пробить ли верх иль пробуравить низ?
Конечно всплыть и не терять надежду,
А там за дело, в ожиданьи виз.
Лёд надо мною, надломись и тресни,
Я весь в поту, как пахарь от сохи.
Вернусь к тебе, как корабли из песни.
Всё помня, даже старые стихи.
Мне меньше полувека - сорок с лишним,
Я жил тобой и Господом храним.
Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним
Мне есть чем оправдаться перед ним...
Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули,
И в обычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охоромили меня, изогнули,
К пьедесталу прибив - Ахиллес".
Не стряхнуть мне гранитного мяса,
И не вытащить из постамента
Ахилесову эту пяту.
И железные ребра каркаса
Мертво схвачены слоем цемента,
Только судороги по хребту.
Я свалился косою саженью -
нате, смерьте!
Я не знал, что подвергнусь суженью
после смерти,
Но в обычные рамки я всажен
(на спор вбили)
А косую неровную сажень -
распрямили.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли
Расторопные члены семьи.
Я не знаю, кто их надоумил,
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои.
Мне такое не мнилось, не снилось,
И считал я, что мне не грозило
Оказаться всех мертвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
И могильною скукой сквозило
Из беззубой улыбки моей.
Я при жизни не клал тем, кто хищный
в пасть палец,
Подойти ко мне с меркой обычной
опасались,
Но по снятии маски посмертной
тут же в ванной,
Гробовщик подошел ко мне с меркой
деревянной,
А потом, по прошествии года,
Как венец моего исправления -
Крепко сбитый литой монумент
При огромном скопленьи народа
Открывали под бодрое пенье,
Под моё, с намагниченных лент.
Тишина надо мной раскололась,
из динамиков хлынули звуки,
С крыш ударил направленный свет.
Мой отчаяньем сорванный голос
Современные средства науки
Превратили в приятный фальцет.
Я немел, в покрывало упрятан,
все там будем!
Я орал в то же время кастратом
в уши людям.
Саван сдернули - как я обужен! -
Нате, смерьте!
Неужели такой я вам нужен
после смерти?
Командора шаги злы и гулки.
Я решил, как во времени оном, -
Не пройтись ли по плитам звеня
И шарахнулись толпы в проулки,
Когда вырвал я ногу со стоном,
И осыпались камни с меня.
Накренялся я, гол, безобразен,
Но и падая, вылез из кожи,