- Погоди с этим, решим, не забудем.
- И еще... Ты расскажешь мне о Дари? После?
Ашананшеди тем временем совещались над свадебным угощением, припоминали, кто за кем приглядывал, кто куда и надолго ли отлучался, что из еды возможно оставить на столах, от чего надлежит избавиться. И так доверяли им все, что сели за столы без опаски и начали пир.
Какие песни пели на этой свадьбе, какие истории рассказывали!
Тахин сидел со всеми, но не прикасался ни к угощению, ни к дарне. Молчал. И никто его не трогал. Он хотел быть со всеми. Но не мог.
Согревшись, засыпали прямо над едой (а казалось: ни кусочка лепешки, ни капельки жира не оставят).
- Все, - сказал Акамие, переглянувшись с Дэнешем. - Теперь будем спать. Завтра идти.
Все завозились, выбираясь из одеял и теплых плащей, в которые кутались. У Тхэ выпутался быстрее всех, поклонился, поднялся на ноги и вышел вон, как будто только и ждал этих слов, чтобы выйти. Не оглянувшись.
Акамие повернул голову. Сю-юн, причесанный, набеленный, сидел рядом неподвижно с неподвижным лицом. Мимолетно коснувшись его колена, Акамие качнул кистью в сторону двери и подтвердил глазами: иди за ним. И Сю-юн поклонился, встал и пошел за У Тхэ.
В комнате, отведенной им самим себе для сна, У Тхэ снизошел услышать быстрые легкие шаги за спиной и обернулся. Посмотрел.
- Выполняю повеление, - склонившись, ясным голосом сказал Сю-юн. И больше ни слова не говоря, подошел к У Тхэ и протянул руки, и У Тхэ сбросил ему на руки кафтан.
- Это ты?
Акамие упал в темноту, в протянутые навстречу руки, ужаснулся силе их, когда стиснули - не вздохнуть, лицом к лицу, обхватил ладонями его затылок, прижал, прижал, даже не целуя - втискивая себя в него, его в себя.
- Это я, - задыхаясь, отозвался Дэнеш. - Это ты, это ты... - как будто удивлялся и удивлялся, как будто что-то удивительное могло быть в том, чтобы им стиснуть друг друга, вцепиться друг в друга, как бы терпящим бедствие - в свое спасение. - И слушать не стану, - говорил прямо в его лицо, в глаза и брови, в губы, в щеки, в ноздри, в висок, в тонкие хрящи уха: - не стану слушать, молчи... как раба... как с рабом... царь! никогда ты мне царем не будешь, ты, жизнь, ты, смерть моя, ты все мое, гибель, отрава, слушать не стану, не смей, молчи...
И молчал.
Тахин же пришел к Арендже, и лег с ним, и укрыл своим плащом.
- Это ты? - Это я.
О Сирине
Он пришел и встал на скале над замком, почти невидимый, белый на белом снегу.
Издалека он увидел свет над Кав-Араваном и шел на этот свет.
Не скудный свет уже погашенных светильников, не свечение догоравших в очагах углей.
Пылал в ночи Кав-Араван, полный любви.
Утром собирались в дорогу.
- Куда ты теперь? - спросил Акамие брата.
- Знаешь сам. А ты?
- Я должен пойти в Аиберджит. Может быть, Сирин знает, что мне делать, и как спасти Хайр, и как избыть мою вину.
- Мало тебе, что я туда ходил - не много радости нашел.
- Мое царство погибло.
- А мое-то? Я туда пришел, и оно погибло.
- Но мое уже погибло, терять нечего.
- А он скажет: погибло, потому что ты незваным явился. И понимай, как хочешь. Выходит, явился, потому что погибло, а не явился бы - и нужды бы не было туда переться, - Эртхиа развел руки.
- Он так сказал тебе?
- Да.
- А в прошлый раз ты этого не смог рассказать - ничего о долине.
- И верно. К чему бы это? - насторожился Эртхиа. Оглядел потолок над собой, прислушался к нутру - ничего особенного, гибелью грозящего. - А видел я Сирина, - начал он осторожно, - облаченного в радугу, и был он с тобой одно лицо, как будто он - твое отражение, вызволенное из зеркала. А?
И ничего не изменилось. Тогда Эртхиа топнул ногой:
- Ну, и где твои страшные кары? Вот, я раскрою твои секреты, расскажу о твоих тайнах, о мордах каменных твоих, о двойниках твоих!
- Не надо бы, Эртхиа, - зашептал Акамие, хватая его за плечо. Только-только ведь вздохнули...
- Да пусть его, - усмехнулся Сирин. - Много не расскажет. Да и то, что расскажет - неправда.
Он был здесь, между ними, и Эртхиа видел его юным, серебряным, радужным, а Акамие - стариком в пыльном плаще, как всегда.
- Как же?! - возмутился Эртхиа. - Как - неправда? Я своими глазами видел и памяти не потерял.
- А кто еще сможет увидеть это твоими глазами? То, что ты видел - твое. И то, что слышал. От меня там ни слова, ни полсловечка.
- Отпираешься?
- Да нет, просто объясняю. Сам ведь ты тогда еще сказал: каждый раз храм - разный. Только не в храме дело. Понимаешь?
- Понимаю, - ответил за брата Акамие. - А я - что увидел бы? Что сказал бы себе твоими устами?
- А не боишься?
- Чего же еще мне теперь бояться?
- А тебе нечего терять?
- Есть, но Хайр - больше. Скажи мне о Хайре.
- Оставь эти мысли.
- Но в Хайре теперь война, потому что я был негодным царем и заплатил за жизнь одной улимской малышки покоем всего царством, а это неправильно.
- С каких пор ты так решил? Ну-ка, ну-ка. Негодным царем, говоришь? Не призвать ли нам сюда бесценного твоего ан-Реддиля, пусть бы напомнил, чего так желали, сильнее, чем пищи и вина, сильнее, чем желали жен своих, благородные всадники Хайра? Не войны ли желали они? Ну так они ее получили.
- Да, но...
- Что, разумнейший мой? Не согласен? Желали они чего-то иного? Мощеных дорог и тенистых садов? Оживленных рынков и собраний мужей мудрости? Ну же! Каковы были их желания столь тайные, что даже я о них ничего не знаю? В чем были страсть и жажда их? То-то.
- Но ведь...
- Нет, ты - тот царь, который был им нужен. Я, думаешь, зря тебя на этот престол возвел? Или полагаешь, что я ошибся? Бывает и со мной такое, да, ошибался я порой. Но только не в тебе.
- Но в Хайре война теперь!
- Все сначала? Чего ты не понял? Разве я стал косноязычен?
- Но война - в Хайре!
- А где же еще ей быть? Хотят воевать - пусть воюют.
- Но воюют мужчины, а женщины, а дети?
- Да почему же в угоду неукротимым хайардам должны страдать чужие жены и дети? Что у них, своих нет?
Эртхиа покрутил головой.
- Страшные вещи ты говоришь.
- Возразить хочешь? - улыбнулся ему Сирин. - Помолчи пока, не твой черед.
- Правда, страшные, - сказал Акамие. - Лучше бы я сумел избежать войны.
- Это было в твоих руках - досидел бы казнь тихо на своем месте, не лишал бы народ развлечения. Отделались бы скорым и успешным походом на Ассаниду, пограбили бы малость, глядишь, и успокоились бы на год-другой. А там бы и Джуддатара подрос. Вот тогда бы повеселились по-настоящему. А?