— О старом Герольде я ничего не знаю, в первый и последний раз я видел его на свадьбе Камилла. Но, положа руку на сердце, Гонза: можешь ты себе представить, что в предполагаемых налоговых махинациях отца замешан Камилл, поэт, который понятия не имеет, что пишут под рубриками «Дебет» и «Кредит»? Даже если вину старого Герольда докажут, я твердо уверен, что дети не должны отвечать за грехи родителей…
— Тут вы правы, пан профессор, впрочем, люди с детства растут в определенной среде, которую, правда, не выбирают, но зато и не могут помешать этой среде повлиять на
их жизненное мировоззрение, образ мыслей, а стало быть, и на поведение…
Э-э, приятель, сдается мне, не твой это лексикон, подцепил где-то на политзанятиях, а может, и от брата, на которого втайне взираешь как на арбитра…
— Влияние воспитания я, разумеется, допускаю — и даже воспитания помимо семьи, иначе я перестал бы надеяться, что мне удалось привить моим ученикам, в том числе вам семерым, хоть частичку тех духовных ценностей, которые, твердо верю, имеют для каждого человека решающее значение. Но хочу тебя спросить: допускаешь ли и ты, что люди способны — неважно, пришли ли они к этому сами или их подтолкнуло что-то извне, — понять собственные ошибки, пересмотреть собственную позицию, да просто изменить концепцию жизни, как это сделал еще библейский Павел?
— Разумеется, пан профессор.
— Прекрасно. В таком случае, в твоих силах стать на защиту своего друга Камилла, как д'Артаньян, тем более что, насколько мне известно, Камилл никаких серьезных ошибок не совершал. А за богатство отца он не в ответе.
Гейниц явно вынужден обороняться, он даже опять невольно дотронулся до своего несчастного шрама, хотя я старался не смотреть на него. В душе, бедняга, извивается как уж, но ослабить натиск я теперь не могу.
— Буду с вами абсолютно искренним: вы же знаете, мы с Камиллом никогда особенно не обожали друг друга, такое случается в любом классе; и не скрою, я делаю это скорее ради вас, чем ради него. Вы произнесли имя д'Артаньяна — это было психологически тонко… — Он вздохнул, поднял телефонную трубку, набрал номер и попросил соединить его с Комитетом действия.
— Привет, Карел, это Гонза. Будь добр, скажи: вы уже обсуждали Камилла Герольда с третьего курса? Пока нет? Это хорошо… Сделай одолжение: будьте к нему снисходительны… Почему? Да, это сын известного Герольда, но… — Гейниц замолчал, из трубки слышался голос, но слов Крчма не разбирал… — Да нет, какой там адвокат, просто я его хорошо знаю, мы вместе с ним восемь лет проучились в гимназии… Насколько мне известно, — нет, тебе лучше знать, что в Обществе студентов философского факультета он не проявлял себя активно, он аполитичный тип, как бы это сказать — никакой он не убежденный представитель реакции, да и его взгляды в последнее время… — Гонза свободной рукой расстегнул верхнюю пуговицу, немного расслабил галстук. — …Да, я могу взять на себя ответственность, и еще за него очень хлопочет пан профессор Франтишек Крчма, все восемь лет он был у нас классным руководителем, это человек необыкновенных профессиональных и гражданских качеств…
— Брось ты это, — вмешался в разговор Крчма.
— …Да-да, тот, что пишет о французской литературе… Благодарю тебя, Карел, будь! — Гейниц с облегчением откинулся на спинку стула, хотя в выражении его бледных глаз за очками еще не совсем исчезло напряжение. — Вы сами слышали — такие вещи вообще дело нелегкое! Фирма Герольда слишком известна в Праге…
— Однако бывают времена, когда одно опрометчивое решение может на долгие годы испортить жизнь достойному человеку, а то и заклеймит его навечно. Я знал, что не обманусь в тебе, Гонза, и что ваша мушкетерская клятва на Збойницкой не просто пыль, пущенная по ветру. Так что я тебе благодарен… — Из кармана он вытащил бумажку. — Смотри, — улыбнулся, — как всё в жизни меняется: давно ли я обладал властью подписывать твой аттестат; а если ты сейчас не подпишешь мне пропуск, я так и помру с голоду в этих стенах…
Крчма не имел такого обыкновения, но сегодня, выйдя на улицу, повернулся спиной к резкому весеннему ветру и зажег сигару. В том, что Гейниц все-таки согласился ходатайствовать за товарища, моя заслуга не столь уж велика — но все же мне, пожалуй, удалось заронить кое-что в лохматые башки хотя бы некоторых из сотен моих учеников и, надеюсь, в сердца тоже; кое-что из моих собственных принципов, к примеру вот этот (о господи, опять я ораторствую, как Иоанн Златоуст!): «Старайся жить так, чтоб не приходилось допускать насилия!»