— Вы назвали меня писателем… Прежде вы не были столь ироничны.
— А ты не маялся мировой скорбью. Это что? — Он постучал по исписанным листам.
— Рукопись. А будет готова — ее все равно не издадут, как и первую.
— Прежде всего, Камилл, литература — это и то, что еще не издано. А затем решать, разумеется, будет качество рукописи.
— А что такое качество? Где критерии?
— Я бы сказал, их два: рукопись должна иметь художественную ценность и не слишком противоречить культурной политике нашей страны.
— Вот мы и подошли к сути: как только «культурная политика» начинает подавлять авторскую индивидуальность, направлять талант…
— А ты только что сам собирался подавить свою индивидуальность, слиться с серостью мышей и кроликов, — усмехнулся Крчма. — Видишь ли, приятель, личность подавить нельзя, талант же, которым тебя одарили феи, — не что иное, как продукт личности. И на развитие таланта сильно влияет мировоззрение человека. Вот в чем корень-то.
— Будем говорить конкретно, пан профессор. Возьми актуальный тезис, лозунг, состряпай из него основу наивного действия и в эту жесткую, неподвижную форму влей немножко жизни, причем через два отверстия, через одно — светлые образы, через другое — черные: спекулянты, кулаки, диверсанты, в общем, классовый враг. А надо всем этим пускай парит роскошное, розовым лаком покрытое облако будущего, всходит солнце… Такую литературу я писать не сумею.
— Я тебя стукну, Камилл! — Крчма возмущенно вспушил свои усы. — Да я первый погнал бы тебя взашей с такой поделкой, и ты гони всякого, кто будет тебя склонять к чему-нибудь подобному. Но ты не можешь не признать правоты нашей культурной политики, которая утверждает: хорошая литература всегда была отражением и изображением своей эпохи, будь то Шекспир, Бальзак или Бабель. И нечего удивляться требованию, чтобы писатель не оставался глух, как тетерев, ко всему тому, что характерно для его эпохи. Я, быть может, еретик, потому что думаю: тема сама по себе ничего не решает и не спасает; важна точка зрения, гражданская позиция, то, как ты видишь мир и как собираешься его отобразить. Твоя семья пострадала — допустим, пострадал и ты. Ну что ж, ты мог уехать, искать счастья на Западе, как поступила куча других, пострадавших куда меньше. А ты этого не сделал, слава богу, и хорошо сделал, что не сделал. Тем самым ты уже определил свою гражданскую позицию. Теперь нужно лишь одно — укреплять эту позицию и отразить ее в твоих писаниях. Я не жду, что это произойдет у тебя уже завтра — эдакие сальто в мышлении всегда лицемерны, а лицемерие в литературе распознается мгновенно, если только читатель не тупица.
(Ну вот, опять трактат, будто из книги, — а что делать, когда собственные дети порой выводят из себя!) Крчма оглянулся — Надя стоит, держа в руках выдвижной пол клетки: наверное, слушает. Но вот отвернулась, сбросила нечистоты в ведро.
Камилл вздрогнул, щелкнул по рукописи.
— Не знаю, втиснется ли моя «концлагерная», до некоторой степени психоаналитическая повесть в то узкое русло, которое только и осталось для прозаиков. Потому что река нашей литературы уже не образует дельты, разветвленной на множество рукавов и протоков, а течет по узкому, со всех сторон обозримому, легко регулируемому ложу…
— Да кто тебе это, черт побери, напел?! — Крчма повысил голос. — Нет ничего хуже, когда одаренный человек ожесточается оттого, что остальной мир смотрит на вещи не так, как он!
— И еще одна помеха моему писанию, — не слушая его, продолжал Камилл. — Возникает оно при искусственном свете, в смраде от мышей и крыс, буквально в подполье, меж тем как подлинное творчество, столь чуткое к пульсу жизни, должно обдуваться свежим ветром новых, лучших времен…
— Знаешь что? Вместо того чтобы злить меня, попробуй написать сатиру на дурных газетчиков, засоряющих наш язык штампованными фразами…
— И вы издадите ее за свой счет. Только будьте осторожны, пан профессор, вам еще не так близко до пенсии! Не хотите ли вместо этого прочитать кусок из моей повести? Не бойтесь, я вам дам то, что уже перепечатано на машинке.
Ох, и взбесил меня этот Камилл! Не будь здесь этой девчонки, отделал бы я его так, что последняя собака им бы побрезговала! Однако по старому армейскому правилу нельзя ругать при подчиненных даже самое мелкое начальство. Да, иной раз эти мои чертовы детишки заставляют меня дьявольски сдерживаться… Как, например, Мишь.