„Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю“, — звенело в ушах.
Степану стало грустно, и с новой силой вспыхнула в нем надежда. Может, найдет он свою Ксюшу? „Без тебя, Степан, и жизнь не мила. Буду ждать“, — сказала она на прощанье. С тех пор минуло много лет. Уже окопы заросли, и раны у людей зарубцевались…
Хутор раскинулся в низине. Беленькие домики утопали в садах и виноградниках. А тогда, в сорок третьем, здесь горела земля. До боли Степану все тут знакомо и в то же время ново. Вот старый дуб, что стоит у моста через реку. Он почти не изменился, разве что затянуло корой следы от осколков на его стволе да ветви молодые появились. Водокачка та самая…
„Вытащили меня хлопцы раненого, а то бы на этом дне речном…“
У водокачки он остановился. У труб, по колено в воде, возился парень. Степан присел на бугорок, закурил, поглядел на парня. Года двадцать три ему. He то, чтобы красивый, но видный. Смолистый чуб колечками, спадающий на лоб, смуглое от загара лицо.
— Кузьма Егорыч, теперь пошла? — крикнул парень деду, стоящему у мотора.
„Насос не берет воду“, — подумал Степан.
— Хрен она пойдет, — отозвался дед, подходя к парню. Он тоже был в сапогах, в кепке. — Совсем я замучился. Никудышный мотор. Доколе так будет, агроном?
— Скоро получим новый, — сказал парень.
Дед ухмыльнулся:
— Брешешь! Вот ты скажи, Игорь, почему моя Зойка сразу двоих телят принесла? Ну, скажи? По-научному поясни.
У ног парня забулькала вода. Мотор запыхтел и тут же стих.
— Не берет, Кузьма Егорыч. Жди, я пришлю Гришку Сердюка.
Дед махнул рукой.
— Механик твой здесь опять чарку тянет. Тунеядец он, твой механик, — дед задрал голову и увидел Степана. — Игорь, гляди, видать, к тебе гость!
Парень вылез на сушу, вытер о траву грязные сапоги.
— Доброе утро. Вы ко мне?
Степан улыбнулся:
— Речкой любуюсь… Так что ж, агроном, мотор не тянет, а механик прохлаждается?
Игорь вздохнул:
— Гнать его надо из колхоза, да жаль. Отец в бою погиб, до войны тут водокачкой заведовал. Мать давно умерла. Женили его, а он все равно пьет. Как вот с таким ладить?
Степан усмехнулся:
— Жалеешь? Одного уважил, а сотни страдают? Память о погибших — это по-нашему, по-сердечному, а только, будь жив его отец, наверное, не простил бы он сынку такого срама. — Степан встал: — Ну-ка, пойдем к мотору, я ведь тоже механик.
Вскоре мотор запыхтел, выбрасывая клубы дыма. Дед заулыбался, поглаживая седую бороду:
— Небось, ученый?
— Кумекаю, — сказал Степан, пучком травы вытирая руки.
— Ентот Гришка, механик — лодырь и пьянчужка. Ксюша, ват его, агронома мать, так Гришку стыдила, так стыдила, а ему — хоть кол на голове теши. Тебя бы к нам, ась?
У Степана кольнуло в груди: „Ксюша… Не она ли?
И парень-то такой же глазастый…“ Сдерживаясь, он спросил:
— А что агроном скажет?
Парень улыбнулся:
— Зарадуюсь. Вот только с жильем у нас туго. Правда, — у меня можно пожить. Хата свод, три комнаты, а нас двое — я да мама.
— Батя где? — спросил Степан.
Лицо парня потемнело.
— Нет бати. Война… — Игорь нахлобучил кепку. — Ну что, пойдете к нам механиком?
— Подумать надо.
Агроном попрощался и отправился в соседнюю бригаду. Степан задумчиво глядел ему вслед.
— А куда девался беленький домик, что стоял рядом с дубом? — спросил он.
— Агроном снес, домик-то ветхий был.
„Она, Ксюша!“ — убедился Степан. Он на миг закрыл глаза и увидел…
Вдоль речки цепочкой изгибались окопы. Степан устало водок на новую позицию пулемет. То там, то здесь падали бойцы. Рядом рвались снаряды, поднимая вверх пласты черной жирной земли. Припав к „максиму“, Степан остервенело давил на гашетки. Кто-то толкнул его в спину. Он оглянулся: ротный. Все лицо в копоти, только глаза блестят.
— Степа, давай „максима“ на мост, там фрицы засели.
Там, на мосту, совсем рядом взметнулось пламя.
Взрывной волной Степана отбросило в реку…
Очнулся ночью. Пахло сыростью. Было тихо, только в речке квакали лягушки. Он лежал на спине в окопе и видел клочок неба. Ярко горели звезды. Степан приподнялся на локтях. Солдат, лежавший рядом, удивился:
— Гляди, вот бес живучий! Может, ведро, а то и два воды из тебя выкачали. А до смерти не напился. Да, знаешь, тут к тебе девка прибегала. Глаза, что твои пятаки…
Степан высунулся из Окопа. Беленькая хата стояла на месте. „Уцелела… Значит, и Ксюша там“, — подумал он.
Подошел ротный.
— Жив, Степа? Ну, порядок, стало быть. Приказ есть — завтра на рассвете сменить позиции.
Уже светало, когда Степан постучал в окно.
— Ксюша, это я, открой.
Дверь открылась, и на пороге Степан спросил:
— Ты одна?
— Маманя ушла к сестре…
Платье на девушке было все в глине — в, погребе во время обстрела пряталась.
Они присели рядышком на скамье. Степан ласково тронул ее косы.
— Прогоним мы фрица, Ксюша. Теперь ему драпать до самого Берлина. И мы вот на рассвете выступаем…
Где-то у речки глухо рванула мина, потом затрещал пулемет.
— Боюсь я, Степа… — Она прижалась к Степану, и он услышал, как бьется ее сердце.
— Дуреха…
— Напишешь мне, Степа? — тихо спросила она.
— Будешь ждать?
— Буду. Думаешь, веры во мне нету?
Он прижал ее к себе.
На рассвете вернулся в окопы.
С тех пор прошло двадцать три года. Степан грустно смотрел на кряжистый дуб. Постарел, а все-таки сила в нем есть.
Вмиг разлетелась по хутору весть о том, что на колхозном собрании будут решать судьбу Гришки Сердюка. В клуб набилось полно народу. До слуха Степана долетали фразы:
— Жаль парня, батька-то его героем был. Сирота…
— А все одно — гнать пьяницу из колхоза надо.
— Кого берут на его место? Наш иль из района прислали?
— Может, еще похуже Гришки…
Степану было неловко, но когда за столом президиума появились агроном и другие члены правления, он успокоился. Ему даже показалось, что Игорь ободряюще подмигнул.
— Товарищи, — начал агроном. — Председатель колхоза задержался, в районе, но собрание откладывать не будем. Насолил нам механик, дело людское страдает…
Игорь напомнил о выходках Сердюка. Утопил механик в стакане водки свою совесть, и на его должность надо поставить дельного человека.
С места поднялась Лукерья, Гришкина тетка.
— Ты что же, агроном, парня губишь? Кто в хуторе не пьет, ну-ка, скажи?
Игорь не растерялся:
— Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:
— Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!
Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“
Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:
— Пить больше не буду. Поверьте, ну? — И сел.
Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:
— А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?
— А кто на его место идет? — спросил кто-то. Агроном указал на Степана. Тот поднялся, и в зале сразу стало тихо.
— Вот его рекомендуем.
На Степана смотрели десятки любопытных глаз, и ему было не по себе. Но вот раздался звонкий голос:
— Семью привез?
— Нет, — сказал Степан, чувствуя, как колотится в груди сердце.
— Не нужны нам кочевники! — выкрикнула Лукерья.
— У нас такие были. Семья в городе, а он тут — только бы субботы дождаться.
— Ты скажи ей, — кивнул Степану дед с водокачки. Степан выпрямился.
— Скажу, — он потер вспотевший лоб — Нет у меня семьи. И не было.
— А чего ты к нам-то? В хуторе небось есть кто? — спросил мужской голос.
Степан ответил тихо, потупив взгляд:
— Места ваши знакомы. Воевал тут…
Расходились поздно вечером. На дворе спала духота, подул ветер, и вот уже забарабанил дождь по крышам хуторских домиков. Промокшего Степана агроном пригласил заночевать у него.
— Поживите пока у нас. А потом жилье подыщем, — сказал Игорь, открыв двери в комнату.
Пока агроном готовил на стол, Степан наблюдал за ним и думал: „Вырос ты, Игорек, орлом стал. А что я твой отец, и знать не знаешь…“
Сели ужинать, Игорь достал из буфета бутылку водки и, словно извиняясь, сказал:
— Припас к Первомаю, и вот до сих пор стоит. Сам я не пью, мать тоже, а гостей у нас давно не было… Вы, Степан Ильич, не верьте Лукерье, что безотцовщина я. Мама, у меня не такая… Батько на фронте погиб.
„Живой я, Игорек, живой!“ — чуть было не крикнул Степан, но сдержался.
Выпили.
— Ешьте, Степан Ильич, на овощи нажимайте. Их у нас сотни гектаров, а вот напоить водой вдосталь не можем. Трубы варить надо.
— Это поправимо, сынок.
После второй Степан закурил, спросил:
— Мать-то где?
— В город уехала. Вот-вот вернется.
Лежа в кровати, Степан напряженно думал: „Вернется Ксюша, и… что тогда?“
Где-то верещал сверчок, словно песню пел.
„В ту ночь тоже пел сверчок…“
Степану вдруг отчетливо вспомнилась та ночь.
— Степа, а если будет ребенок? — Аксинья прижалась к нему. — Вот и замуж я вышла… — И вдруг заплакала. — Боюсь потерять тебя. Вот уйдешь, а что потом будет?
Она вдруг встала с кровати, открыла комод, вернулась. В темноте нашла его руку, надела ему на палец кольцо.
— Теперь мы обвенчаны, Степа! Храни кольцо, а уж я век тебя не забуду.
С фронта написал Степан Аксинье два письма, но ответа ни на одно так и не получил. Может, затерялись письма в дороге, а может… В бою под Варшавой его тяжело ранило. Отправили в тыл. Там, в Сибири, и остался после войны работать в колхозе. Два с лишним десятка лет бобылем ходил, хотя женщин и девок рядом немало было. Совесть не позволяла изменить клятве, которую дал Аксинье. А прийти к ней калекой безногим не решался. И вот через двадцать три года что-то властно потянуло в эти края…
Он услышал, как скрипнула дверь в прихожую, услышал голос Игоря:
— Что это ты так припоздала? А у нас гость.
— Это кто же? — спросила женщина, и Степан по голосу сразу понял: Ксюша.
— Новый механик. Воевал в этих местах, а теперь вот приехал. Пока у нас остановился.
Она глухо и холодно — Степан это почувствовал сразу — сказала:
— Многие тут воевали. — Потом вздохнула: — Сколько жизней война забрала! Наш вот тоже голову сложил.
„Живой я, Ксюша! Вот выйду и все тебе расскажу“, — думал Степан.
А она все глуше роняла слова:
— Помню, Игорь, похоронную я получила, и чуть сердце не зашлось. Тебе-то первый год пошел— и одни остались. А тут еще горе на плечи свалилось — Ксения, сестра, от родов померла. Был у нее солдат, из тех, что тут, у речки, стояли. Доверилась ему…
Степан встал, прошелся по комнате. Потом снял с пальца золотое кольцо, решительно вышел в прихожую и, не здороваясь с женщиной, положил кольцо на стол:
— Ксюша тогда подарила…
И тихо, весь обмякший, вышел во двор, сел на приступок крыльца и закурил.
Степан Ильич умолк. Видно, он все еще переживал свою драму, потому что голос его то срывался, то вновь обретал силу. Звучал тверже. Гость как-то неловко провел по лицу ладонью, словно смахивал тяжелые мысли. Все ушло в прошлое, но для него оно было и настоящим. Грачев это понимал, потому и не задавал вопросов. Только о Ксюше спросил.
— А что Ксюша? — Степан Ильич заулыбался. — Доброты у нее на двоих, такая же, как и моя жена. Остался я. Живем в согласии. Проводили в армию Игоря, а у самих душа болит. Писал редко. Так я и сел на поезд. А у тебя, лейтенант, где отец?
Петр только и выдавил:
— Война… На лодке он плавал…
— Ага, разумею, — Степан Ильич долго молчал. Потом забеспокоился: — Где же сын? Серебряков разрешил ему со мной в гостиницу.
Петр выглянул из каюты, попросил дежурного по низам найти Крылова. А вот и Игорь пришел — веселый, с улыбкой.
— Русяева на вахте подменял, ужинал он…
— Вас ждут, — сказал Грачев и мягко добавил: — Игорь, покажите отцу наш морской город.
И от того, что лейтенант обратился к нему так просто, без всяких назиданий, Крылову стало легко, будто капля тепла упала на сердце. Он только и сказал:
— Вы уж не волнуйтесь, товарищ лейтенант, я постараюсь…
Отец и сын сошли на причал.
А Петр остался на палубе. Море гудело. Холодное, глухое. Какое оно разное, море. То черное, кипящее, с седыми шапками пены, то тихое, оно всегда вызывало в нем прилив чувств. В такие минуты Петру хотелось ощущать на своем лице хлесткие удары штормового ветра. Пусть исполинские волны будут швырять корабль, пусть будет трудно, очень трудно! Хотя Петр еще ни разу не попадал в жестокий шторм, он почему-то был уверен, что ничего в этом нет страшного — вахту отстоит, как и все. Не хуже.
Море, море! До чего же ты красиво и сурово! Когда Грачев думал о море, вспоминал отца. Он плавал здесь, видел эти каменные глыбы. Скалы помнят тот бой, когда советская подводная лодка, потопив вражеские корабли, уходила от преследования. Но не ушла… Если бы Петра спросили, знает ли он своего отца, он бы ответил, что не только знает, но и жил с ним в одной каюте, вместе опускался в тревожные глубины, ходил в далекие походы. Нелегко было подводникам долгими часами стоять на позиции, поджидая конвои. А сколько раз лодка проходила через „квадраты смерти“ — минные поля! Глубина… Осторожно, точно акула, пробирается она к своей добыче — вражеским транспортам с техникой и солдатами. А вокруг глубина. Где она безопаснее? Отец Грачев и штурман склонились над картой. Желтеет в глазах. В лодке так тихо, что даже слышно, как пощелкивают часы. Пока все хорошо. Минное поле осталось позади. Большая земля, ты слышишь своих сынов? Они прошли. Они уже подходят к цели. В перископ Грачев-старший видит вражеские корабли. Один, два. Их много. Боевая тревога. Через несколько минут командир поднимет перископ: бросит жесткое „пли!“ — и торпеды пойдут на врага…
Нет, не забыть Петру отца, потому и дороги так эти места. И разве можно променять жизнь моряка на другую? Грачев часто грустил, и многие это видели. Старший лейтенант Кесарев однажды в шутку заметил, мол, не русалка ли пленила его? Все смотрит на море, Грачева неизменно выручал доктор: „А что вы смеетесь? Грачев окончил училище с отличием и мог бы выбрать себе местечко потеплее, а приехал все-таки в Заполярье, стало быть, потянуло!“
Доктор верит, а вот другие…
— Товарищ лейтенант. — К Грачеву подошел матрос Клочко. — Семафор с крейсера, — и подал ему журнал.
Противная дрожь пробрала Петра. Начальник штаба требовал от Серебрякова срочно доложить, почему до сих пор не откомандирован старшина Русяев. Стало не по себе. Пока еще танкер не ушел, надо отправить старшину, а придет командир, он все ему объяснит. Прав Кесарев, и зря Петр не внял его совету. А вот и старшина — легок на помине.
— Русяев, — сказал он, — собирайтесь на танкер. В море. Командировочную я сейчас заверю у старпома!
Грачев полагал, что все обойдется тихо. Но Скляров строго спросил, почему Русяева вчера не отправили.
— Ждал командира. Нужен мне старшина.
Голос старпома похолодел.
— Лейтенант, приказ начальника надо выполнять беспрекословно, точно и в срок. Ждали Серебрякова, а почему ко мне не обратились?
Петр молчал.
— С вас следует взыскать. Впрочем, командир сам это сделает. — Старпом поставил печать на бланк, расписался и отдал его Грачеву. — Кого назначите вместо Русяева?
Петр с минуту думал:
— Крылова.