«Некрасов зазевался…»
Палуба противно дрожала под ногами, падала, снова поднималась, тогда Петр хватался за переговорную трубу. Он боялся, что волна смоет его. Но приказ есть приказ, и Грачев кое-как добрался до сигнальной рубки. Подсказал Некрасову и — назад. Когда докладывал командиру, тот заметил на пальце лейтенанта кровь.
— Ушиблись?
— Царапина. Задел что-то, — небрежно ответил Грачев.
— Понятно…
Вдали едва заметно мигнул огонек. Но сигнальщики почему-то молчали. Грачев перевалился через леер.
— Эй, моряк, красивый сам собой, чего зеваете в своем секторе? (Клочко часто напевал эту песенку.)
— Вы же сами видите, товарищ лейтенант, — оправдывался сигнальщик.
— Все равно докладывать.
Море шумит сотнями голосов. Петр вспомнил, как Лена однажды убеждала его, что у моря тоже есть музыкальный голос. Смеясь, она рассказывала, как попала в шторм на Черном море, как жалобно скрипел их пароходик. «Ты знаешь, Петя, в шуме моря мне чудилась музыка!»
«Музыка моря», — усмехнулся Грачев. Нет, не поняла Лена этой музыки, иначе бы поехала с ним в Заполярье. Да сколько же стоять еще? Ого! Два с половиной. Долгонько! Одна надежда — может, Серебряков даст «добро» подмениться. Петр позеленел. Палуба казалась ему неустойчивым шаром, на котором может удержаться только эквилибрист. Вот очередная белопенная волна бежит на корабль. Она торопится. Все ближе и ближе ее горбатая спина. Страшным чудовищем нависает она над палубой и с грохотом ударяет по надстройкам. «Смоет!» — вздрагивает Петр. Шинель хоть выжимай. Петру кажется, что его бросили в холодильник. Из последних сил он кричит Серебрякову:
— Разрешите переодеться?
Командир давно заметил — лейтенанту плохо. Но только так привыкнешь к морю.
— Не разрешаю.
В эту минуту Серебряков показался Петру совершенно другим человеком. Лицо стало до неузнаваемости неприступным, холодным. Даже не верилось, что еще вчера командир по-отцовски был прост с ним, шутил. Петр задыхался от ветра, глотал соленые капли.
— Тяжело? — с участием спросил Кесарев. — Не думай о качке, не думай. Вот сейчас еще разок атакуем лодку. — Он вытащил из кармана шинели кусок сухаря и протянул Грачеву: — Съешь. Честное слово, помогает. Я тоже потихоньку жую.
Петр позвонил в пост: получена ли квитанция? Нет?
— Сходите и сами разберитесь, — приказал ему Серебряков.
Петр скатился по трапу, ничего не видя, ничего не чувствуя. На шкафуте его накрыла тяжелая волна, закрутила и понесла. Он успел ухватиться за какой-то выступ. Тяжело дыша, выпрямился. Море было похоже на огромный кипящий котел. Вот корабль повалило на бок. Вся кормовая надстройка утонула в воде. Петр сбежал по трапу. Кое-как добрался до торпедного аппарата, прижался всем туловищем к скользкой обледенелой трубе. С мостика Серебряков что-то кричал ему в мегафон, но он ничего не разобрал. Страх парализовал его. Петр так схватился руками за трубу, что пальцы побелели. Он глянул на мостик. Его бросало из стороны в сторону, а те, кто там стоял, мелькали перед глазами, как призраки. Волны катились по всему морю, натужно рокотали. Их белая кипень виднелась далеко-далеко, до самого горизонта. А тут еще этот ветер. Он упирался в грудь Петра, сбивал его с ног, крутил воду и хлестко бросал ее в лицо. Казалось, ничто не устоит перед грозной силой моря.
«Горькое море…» — чертыхался Петр. Все лицо его было мокрым, он глотал капли, чувствуя, как дерет горло: они были солены до тошноты. Ах, если бы море вдруг утихло, то Петр от радости выпил бы хоть ведро воды. Но море не унималось, оно так изматывало, что в ногах появилась какая-то тяжесть, будто налились они свинцом. Все тело стало дряблым, беспомощным. Не добраться Петру до радиорубки, смоет за борт. Он видел, как Кесарев махал ему рукой, кричал, но что — понять не мог: ветер уносил слова.
«Вот отдохну и доберусь…» — думал Петр.
Когда корабль стал на ровном киле, лейтенант шагнул вперед. Но буквально в ту же секунду его сбила волна. Петр упал, но в последнее мгновение успел ухватиться за леер и с замиранием сердца увидел, что находится у самого борта. Внизу шумела, клокотала вода. Белые стружки пены вырывались из самых глубин, крутились, похожие на узорчатое кружево. Кое-как Петр встал. С мостика он услышал чей-то голос: ему велели возвращаться.
«Нет, нет, я доберусь…» — шептал Петр. Злой и жалкий поднялся он на мостик. «Земляк Александра Матросова…» Горячей волной нахлынула жалость и так сдавила дыхание, что он чуть не простонал.
Серебряков кончиками пальцев пощипал усы:
— Побило море, да? Ишь, храбрец!..
— Тяжело, товарищ командир, без привычки укачало, — еле выдавил Петр.
— Морская дорога с ухабами, тут силенка нужна, — вмешался в разговор старпом Скляров. Он сочувствовал лейтенанту, но никогда не смог бы пожалеть, потому что жалость считал признаком слабости человека.
Серебряков молчал. Да и что командир мог сказать? Все эти дни он ни на минуту не забывал о Грачеве, даже почувствовал в себе какую-то утомленность, постоянно думая о нем. Нет, в Серебрякове не замечалось черствости или равнодушия к судьбе лейтенанта. Не раскаивался он и в том, что взял его к себе на корабль. Капитан 2 ранга очень переживал за него. Этого он и сам не подозревал, и почувствовал лишь тогда, когда в кают-компании, на людях, объявил Грачеву первое взыскание. Но, отчитывая лейтенанта, Серебряков мысленно протягивал ему руку, а глаза его будто говорили: мол, не сердись, Петя, так надо. Я — командир, а тебя порядку учить надо!
Серебряков надеялся, что Петр скоро привяжется к морю. Ну, а теперь что, выходит, обманулся он? И откуда только у Грачева такая боязнь воды? Отец был подводником, вся жизнь у него прошла на море… Ну что ж, сам виноват Петр, если не нашлось в нем выдержки выстоять в сильный шторм, вряд ли теперь отстоит свою вахту до конца. И Серебрякову наука, чтобы знал, как полагаться на лейтенанта.
Капитан 2 ранга глянул на Грачева. С его одежды змейками стекала вода.
— Идите в каюту, лейтенант, — наконец сказал он.
— Я… я буду нести вахту, — срывающимся голосом сказал он. Но увидев в глазах командира сердитые искорки, уныло шагнул к трапу.
Уже месяц «Горбуша» скиталась в море. Трал шел за тралом. Рыбу едва успевали выбирать на скользкую, мокрую палубу. Матросы шкерили ее, подавали в трюм. Засольщики ворчали, что без передышки работают, жаловались тралмейстеру:
— Руки соль разъела…
Тралмейстер, кряжистый мужчина лет сорока пяти с лицом полным и круглым, как блюдце, только посмеивался:
— Рыбка клюет, стало быть, деньгам в загашнике быть. Скажешь нет, Рубцов?
Кирилл согласно кивал головой.
Оно, конечно, так…
И снова угрюмо шкерил треску, взмахивая острым ножом. Кирилл все чаще грустил по дому. Судьба зло сыграла с ним шутку. Когда-то сам был капитаном сейнера, а теперь вот матрос. И обижаться не приходится — сам виноват. Все больше одолевала тоска по домашнему уюту. «Танька небось радуется, что нет меня», — горевал Кирилл.
Ему так и не удалось повидаться с ней. В тот памятный вечер, когда он пришел к ней, чтобы помириться, у нее гостил сосед, мичман с корабля. Кириллу не хотелось попадаться ему на глаза. К тому же совсем опьянел. Отложил свой визит на другой день. Но вечером пришла мать и сообщила ему приятную новость: начальник порта берет его, Кирилла, на сейнер. Утром судно в море выходит.
— Сынок, богом молю, будь смирным, поласковей там с людьми, — наказывала ему Дарья Матвеевна.
Кирилл заверял ее, что работы не боится и от моря плакаться не станет, только бы не корили прошлым.
— А ты старайся, сынок, уважение само не приходит.
Приняли его на сейнере тепло. Капитан в годах уже, седой и бородатый, не стал напоминать ему о ночной трагедии в море, а лишь призвал Кирилла за дело по-настоящему браться. А ежели пить станет, то отправит на берег…
Кирилл слушал его и поддакивал, хотя свою жену тоже до слез доводил. К рюмке частенько прикладывался. Сколько раз Кирилл давал себе зарок в рот зелья не брать, да нет сил удержаться, так и тянет зараза…