Петру стало зябко, и он задраил иллюминатор. Было слышно, как в кают-компании кто-то играл на пианино. Музыка чем-то напоминала ему рычащее море. Сходить к адмиралу?..
Шумно в кубрике. Моряки спорят о романтике, ссылаются на авторитеты. Но, когда Леденев поднялся с банки, разом все стихли.
— Я тут достал дневник одного подводника, — начал Леденев.
Скупые, лаконичные записи. Днем и ночью на глубине и у берега заносил в свою тетрадь детали и события командир лодки капитан-лейтенант Василий Грачев. Пожелтевшие листки… От них веяло морем, пахло гарью и порохом. Моряки, затаив дыхание, слушали замполита, будто не он, а тот самый командир лодки стоял перед ними.
«…Весь день были на позиции у вражеского берега. Ночью торпедировали танкер. Ну, а что нам принесет утро?..
На рассвете сигнальщик обнаружил конвой. Два транспорта и три корабля охранения. Атаковать! Через несколько секунд мы услышали два взрыва. Фрицы пошли кормить рыбу. Теперь надо уходить от преследования. Изменили курс. Акустик услышал шум винтов „охотников“. Нас забрасывают глубинными бомбами. В кормовой отсек хлынула вода.
Трое суток на глубине. Выдюжили! В бухту входили под залпы…»
«…Погиб коммунист Артем Коваль. А мне все кажется, что он сидит рядом. Ночью это случилось. Мы поставили на фарватере мины, а на рассвете в брюхо транспорта пустили торпеду. Фашистские катера забросали лодку бомбами. Кормовой отсек залило водой. Коваль успел задраить переборку, и в другие отсеки она не пошла. „Ты рискуешь, Артем“, — сказал я матросу по телефону. Он ответил: „Воды не боюсь, я ж дельфин“. Артем не молил о помощи и тогда, когда захлебывался в отсеке. К вечеру устранили аварию и всплыли. Артем был мертв.
В этот же день пять матросов вступили в партию».
«…Всю ночь стоял у перископа. Утром уснул на час, и так рад — во сне виделся с Любашей. Она сказала: „Вася, теперь ты — отец“. Ура, да здравствует сын! Сил у меня прибавилось…»
«В тыл врага высадили пятерых разведчиков из батальона морской пехоты. Счастливого пути, ребята! Их командир. — высокий бородатый моряк — пожал мне руку и сказал: „Ждите нас на этом самом месте завтра на рассвете. „Языка“ надо взять“.
Весь день неподалеку от фиорда мы лежали на грунте. Скучища! Ребята сердились: „На фронте вовсю наши бьются, а мы слоняемся без дела!“ Эх, ребята, может, от „языка“ зависит судьба операции, а вы хнычите?.. Сам я тоже сомневался, чтобы так быстро разведчики сцапали фрица.
И вот мы снова подошли к берегу. Темно, хоть глаз коли. Где вы, разведчики? Потом боцман заметил белый огонек — условный сигнал. Всех взяли на борт. Одного разведчика ранили в ногу. Он улыбался: „Фриц, гад, тяжелый, еле дотащил. Гляди, командир, у него на рукаве жестяной эдельвейс — любимый цветок Гитлера“. Это был дюжий егерь из корпуса „Норвегия“ генерала Дитла. Впервые мы видели живого фашиста».
«…Чуть не погибли из-за халатности акустика. Отвлекся на вахте и прозевал шумы вражеского корабля. Нас засекли и стали забрасывать глубинными бомбами. Пять напряженных часов. Вышло из строя рулевое управление, лодка набрала много воды. Погас свет. Спаслись чудом.
Вот цена оплошности одного человека!»
«…В базе экипаж пополнился молодежью. В море во время торпедной атаки нас обнаружили. Долго лежали на грунте. Кончался воздух. „Держитесь, враг еще не ушел, он подстерегает нас“, — сказал людям. Высокий белобрысый новичок испуганно закричал: „Я хочу жить, я не хочу умирать!“ Это был трус.
О чем я думал в этот вечер? Не дай бог у меня будет такой сын. Не переживу».
«…Прибавилось седин.
После торпедной атаки форсировали минное поле и подорвались. Третий отсек залило водой. Долго осушали его. Тщетно пытались продуть главный балласт. Воздух в баллонах весь израсходовали. Решили взять из торпед. Трое торпедистов пытались подсоединить к ним шланг, но удалось это сделать лишь боцману».
«…Полосатая тельняшка. Я даже сам не подозревал, какая магическая сила заключена в ней.
Уходили из фиорда. По сообщению самолета-разведчика ожидали конвой. Но кораблей не было. Потом нас обнаружили „юнкерсы“ и вскоре навели на наш след свои тральщики. Легли на грунт. Бомбы рвались где-то неподалеку. Но вот все стихло. Я приказал подвсплыть под перископ. У берега, кабельтовых в десяти от нас, стояли два тральщика и большой транспорт. Торпедная атака!..
И на этот раз мы не промахнулись. Обозленный враг рыскал над нами, бомбил. Взрывом чуть не опрокинуло лодку. Тяжело ранило боцмана. Весь день лежали на грунте. Боцману все хуже и хуже. На подходе к бухте он надел тельняшку и попросил вынести его на палубу. „Морем хочу подышать“.
Говорят, командиры не плачут. А я плакал».
«…Торпедист Коля Мажура получил письмо от брата-танкиста. В селе под Ростовом погибла вся семья. Бомба попала прямо в убежище. Коля сдерживал слезы: „Товарищ командир, сестренке-то семь лет“.
На другой день вышли в море. Торпедировали транспорт. Это — за семью Коли!»
«…Ты слышишь нас, родная земля?.. После торпедной атаки уходили на глубину. Вражеские „охотники“ забросали нас бомбами. Затопило кормовой отсек. Матрос Синцов один на один остался с водой. Заделал пробоину. Когда к нему добрались, он улыбнулся краешками губ. „Устал я, товарищ командир. Поспать бы…“
Из отсека откачали всю воду, и только тогда оторвались от грунта. Ушли из лап смерти. Спасибо тебе, Саша Синцов!»
«…Все спят в отсеках, один лишь Сергей Коцюба не сомкнул глаз. Перед ним лежит письмо от матери. Погиб отец-летчик. Коцюба просится на фронт. „Я хочу фашистов бить и бить. Я хочу мстить!“ Чудной ты, Сергей! Разве мы не сражаемся? На каждом шагу опасность.
Через неделю формировался батальон морской пехоты. Мы проводили и Сергея».
«…Всю ночь ставили мины, всплыли на рассвете. Море сонно плескалось у борта. Боцман зорко всматривался в дымку. Берег был далеко. Взяли курс к фиорду. Вскоре заметили вражеское судно. „Боцман, ныряй!“
Судно взлетело на воздух».
«…Ночью всплыли. Тихо в море, на небе хороводят звезды. — Раньше их почему-то не замечал. Звезды словно шепчут. О Любаше шепчут. Как там она?»
— Товарищи, я прочел вам некоторые эпизоды из жизни экипажа подводной лодки, — сказал замполит Леденев.
Петр Грачев, проходя мимо кубрика, услышал его голос. Он остановился, не решаясь зайти. А Леденев продолжал:
— Он был героем, Грачев-старший. И сын в отца. Помните случай с миной?..
Петр поспешил в каюту. Он собрался съездить в город, но Серебряков сообщил ему: в море, торпеду испытывать.
У Грачева сорвалось с губ:
— Зачастили… — И, улыбнувшись, добавил: — Я уже полюбил корабль. И воды не боюсь.
«Полюбил корабль». Серебряков почувствовал, как защемило сердце.
Корабль. Палуба. Трапы. Мостик. Маленькие каюты и кубрики. Походы. Штормы.
Корабль. Это частица Родины. Дом моряка. Нет, не мог Серебряков равнодушно произносить это святое для него слово. Помнит он, как безусым юношей ступил на палубу эсминца. Кубрик показался ему тесным и неуютным. Но прошли года, и все мальчишеское выветрилось. В скольких походах он участвовал? Не сосчитать. По сигналу боевой тревоги мигом вскакивал с койки и — к орудию. За бортом ухали вражеские бомбы, кипела вода. Падали раненые и убитые. Палуба была скользкой от крови. Потом — победа. Многие моряки уезжали по домам, брали в руки мастерок и лопату и снова возводили то, что разрушил враг. А Серебряков остался на корабле. Годы, годы… Седина на висках, словно осела на них морская соль. Море вошло в его жизнь самым главным. Здесь, на корабле, Серебряков чувствовал себя по-настоящему счастливым.
— Эх, Петя, не так просто полюбить корабль, — сказал Серебряков.
Петру стало грустно.
— Вы меня за салажонка считаете…
— А ты докажи, что нет. Все Голубев да Голубев. За себя учись отвечать.
— Не отрицаю. Но флаг-связиста я давно понял… — задумчиво сказал Грачев.
— Не ершись.
— Да я так…
А в душе Петр подумал: «Черт с ним, с Голубевым. Он уедет на учебу, а вот я…»