— Серьезно? — спросил Савчук.
— Очень, как бы не было сотрясения мозга, — вздохнул Серебряков.
Он уже дважды заходил в палату к Грачеву. Петр лежал на койке неподвижно, тупо смотрел в белый подволок и думал о чем-то своем. Серебряков тихо прикрыл дверь, присел рядом.
— Ну как?
Грачев повернул к нему лицо, в улыбке растянулись губы:
— Тряхнуло на мачте…
Серебряков теперь мысленно стегал себя за то, что разрешил лейтенанту лезть на мачту. Но в ту решающую минуту ему показалось, что Грачев струсил, что тот его первый бросок к мине — просто случайность, в которой вышел победителем не он, а Крылов. А когда Грачева закачало на мачте, Серебряков чуть не задыхался от волнения.
— Петя, ты уж извини, строго я… — начал было он, чувствуя, как дрожит голос.
Грачев тихо отозвался:
— Вода колючая, а так ничего… — Он приподнялся на локтях. — Скажите, Евгений Антонович это видел? Стыдно…
Серебряков тронул его за плечо:
— Савчук все понял… А ты… ты не горюй. Я в обиду не дам. Корабль — твое жилье, и не надо отчаиваться, Петя. Не надо. В морях наши дороги.
Крылов никак не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, и его охватывало отчаяние. Он вновь и вновь осмысливал то, что случилось. Лейтенант Грачев помог ему в трудную минуту, а он… Игорь приподнялся на койке. Постой, так он же кому-то докладывал об антенне! Ну, конечно же, флаг-связисту! А тот— „антенна крепко держится, не лазьте больше“. Не знает адмирал, как нечестно поступил Голубев. И Грачев не знает. Никто не знает. Никто! Только двое: он и флаг-связист. Голубев завтра уедет, все останется шито-крыто.
Крылов повернулся на спину, угрюмо глядя в белый подволок. „Ты, Игорь, совесть свою продал. Дешево же с тебя Голубев взял. Ты засыпался на испытаниях. Голубев это скрыл. Ему бы только скорее уехать;..“
В кубрик кто-то спускался. Крылов выглянул из-под одеяла. Замполит. Что ему надо? Игорь услышал, как Леденев тихо спросил дневального:
— Где Крылов?
— Третья койка справа. Разбудить?
— Пусть отдыхает.
И ушел. Крылов спрыгнул с койки, мигом оделся и выскочил на палубу. Дневальный удивленно пожал плечами.
Леденев сидел в своей каюте.
— Моя тут вина, — хрипло заговорил Игорь. — Я доложил флаг-связисту, а он… он сказал, что и так сойдет, не надо лазить на мачту.
Леденев встал:
— Спасибо, Игорь. Иди спать.
Леденев сошел на соседний корабль, где находился штаб, и постучался в каюту адмирала.
— Разрешите?..
В круглое окошко иллюминатора Грачев видел море. Оно было тихим, робким. Пять суток в море, трое из них — в корабельном лазарете. Петру казалось, что на корабле только и разговоров, что о нем. Наверное, Серебряков больше других недоволен. Петру виделось его строгое шершавое лицо с морщинками у глаз, черные усы, слышался ворчливый голос. „Море бесится, а ты ему свои зубы покажи“.
Петр достал из ящика стола свою записную книжку и, открыв чистый листок, записал: „Море соленое, кусается“.
Еще там, в Ленинграде, Лена подтрунивала, зачем он ведет записи. Не думает ли издать их по примеру великих людей?
Листки исписаны мелким почерком. Он вновь читает их:
„Если они идут в атаку, то с тем, чтобы опрокинуть врага во что бы то ни стало. Если они в обороне — они держатся до последнего, изумляя врага немыслимой, непонятной ему стойкостью.
И когда моряки гибнут в бою, они гибнут так, что врагу становится страшно; моряк захватывает с собой в смерть столько врагов, сколько он видит перед собой“.
(Л. Соболев)
„Море тоже умеет ненавидеть“.
„Кто такой Крылов? Остряк. Грубиян. Но есть в нем что-то такое… Он как-то с ехидством спросил: „А что, жена не едет? Куда уж ей студеный Север, Невский лучше“. Я готов был ударить матроса. А вдруг он окажется прав? Самая большая боль — это напрасно обидеть человека“.
„Камни всегда отдают морю тепло“.
„Корабль — это плавучая семья, и живет она по законам морского братства: все для товарища, даже свою жизнь“.
„Где-то я вычитал, что жалок тот, кто живет без идеала. Таким мне кажется Голубев. Промыть бы ему душу соленой водой!“
„Чем пахнет море? Соленым потом. Не жалей пота, Грач!“
„Серебряков рассказал морякам о том, как погиб комиссар. Его схватили фашисты. Пытали. „Я все открою вам, если развяжете руки“. Ему сняли веревку. Он вырвал из-за пояса гитлеровца гранату и взорвал. Как у Соболева — моряк захватил с собой в смерть всех, кого видел. Интересно, почему сейчас нет комиссаров? Я бы всем замполитам дал имя „комиссар““.
„Равнодушный — пособник предателя“.
„У моря столько красок в солнечную погоду, сколько чувств есть в моем сердце“.
„Зубравин человек спокойный, в нем есть что-то невозмутимое, сильное. Мне бы такое спокойствие!“
„Первая ступенька в моряцкую жизнь — это плавать на корабле. Вторая — смеяться, когда море рычит. Третья ступенька — уметь смотреть в глаза океану. Сколько их, ступенек?“
„Есть у Максима Горького такие слова: „Восславим женщину-Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Все прекрасное в человеке — от лучей солнца и от молока Матери, вот что насыщает нас любовью к жизни“.
Ты не забыл об этом, друг?..“
„Нельзя быть хорошим человеком, не уважая других“.
„В чем мое счастье? Плаваю теми же морскими дорогами, какими ходил отец“.
„Тот, кто готов на подвиг, меньше всего думает о нем“.
„Соленая морская вода. Но чем больше походов, тем вкуснее она“.
„Коржов любит свою жену, но все-таки он чуточку эгоист“.
„Свет маяка, как вспышка первой любви“. Ну и штурман — лирик! Нет, брат, с любовью может сравниться лишь свет звезд на небе: горят они вечно».
«Тов. Серебряков! Я вовсе не сухарь, который рассыпается в воде».
«Мужество — есть талант».
«С Ирой ходил в сопки на лыжах. „А вы робкий, Петя!“ Почему она так сказала?»
«„Себялюбие — величайшая нищета живого создания“. (Ф. Шиллер). Нет, Голубев, не я себялюбец, — ты!»
«Ура! „Железному“ старпому сдал зачет по устройству корабля. Скляров вдруг улыбнулся. Быть шторму!»
«„Чайки не могут жить без моря, но рождаются они все-таки на берегу“. Прав Серебряков. Моряк, как и чайка, только птицы не умеют плакать. А я вчера плакал…»
«Красоту офицерскому мундиру придает красивая душа, а вовсе не блестящие пуговицы».
«Если хочешь узнать человека, сходи с ним в море».
«Слава должна быть скромной».
«Были на братской могиле. Герои, герои. В большом долгу мы перед вами. Цветы — это лишь часть нашей души!»
Скрипнула дверь.
— Грачев, к адмиралу! — сказал старпом. Он даже не заглянул в каюту: куда-то торопился.
«Ты ждал суда, сейчас все услышишь», — подумал Петр.
Он вышел на палубу. Вечерело. Море чуть колыхалось, и не верилось, что оно может быть другим. Хотя Петру теперь все равно. И даже когда он вошел в каюту адмирала, это чувство не покинуло его.
Голубев стоял перед адмиралом стройный, подтянутый. Адмирал отложил в сторону бумаги, спросил его:
— Почему на «Бодром» сорвало антенну?
Голубев пожал плечами, мол, шторм, бывает и похуже.
— Я лично все проверил перед походом.
Адмирал повернулся к Грачеву:
— Так, лейтенант?
Петр осмелел:
— Никак нет. Товарищ Голубев наспех все проверил и сошел на берег.
Голубев уронил на палубу фуражку. Поднял ее. Адмирал вышел из-за стола, строго глянул на флаг-связиста:
— А вы как мне доложили? Все готово, антенна закреплена. Так? Очковтиратель вы, Голубев! У нас, у военных, это больше чем преступление. Кого обманываете?