— Простудишься, ох и даст тебе бубны моя Юлька. А то еще и жене позвонит.
Савчук застенчиво улыбнулся, поправляя очки:
— Торпеда — это мое детище, и я не хочу, чтобы детище пустило слезки. Скорее бы в море.
Он уже говорил об этом адмиралу, но Журавлев лишь разводил руками: штормит море, где уж тут испытывать оружие. Можно совсем потерять торпеду.
Савчук сощурил глаза:
— Я вот войну вспомнил. Лодка несколько суток находилась на глубине: семь баллов море. И все же наш командир Грачев всплыл. Волнами бортовую обшивку сорвало в трех местах. Пришлось всю ночь чинить. Зато зарядили аккумуляторы, запаслись воздухом. — Он задумчиво посмотрел на море сквозь очки, потом сказал: — Я все о лейтенанте Грачеве. Петр капля воды — отец. Вы уж не обижайте парня.
— А ты, Евгений Антонович, вижу, заступаешься? — адмирал посмотрел на Савчука внимательно и, кажется, с укором. — С морем у лейтенанта размолвка. Оно и понятно — соленую воду глотать нелегко.
— Что, разве у него не получается? — насторожился Савчук.
— Сам у Грачева спроси, сам…
Помолчали. Потом Журавлев высказал свою обиду — почему это Савчук не пришел вчера к ним с женой? Весь вечер ждали, Надя пирогов напекла.
— Маша картину пишет, — сообщил Савчук.
— Какую, если не секрет? — поинтересовался адмирал.
— Портрет отца Грачева. Моряки-подводники попросили. Она всю неделю гостит у них.
— Там, в отдаленной бухте? — удивился Журавлев.
Евгений Антонович кивнул ему головой, потом заговорил о предстоящем походе. В минувшем году он тоже испытывал новое оружие. Выделили корабль, все шло хорошо. Потом море взбунтовалось, заштормило. Однако стрельбы решили проводить. Но, увы! Торпеду после залпа найти не удалось. Затонула.
— Почему? — спросил Журавлев.
— Если бы я знал, — Савчук зачем-то взялся за козырек серой кепки. — Полагаю, плохо ее подготовили моряки. Другой причины не вижу. У вас вот тоже на море неспокойно…
Адмирал перебил его:
— Мой Кесарев — лучший минер на флоте, уж он-то может готовить торпеды. Ручаюсь за него.
Савчук долго не уходил с палубы. Он внимательно наблюдал за работой моряков. Когда наконец торпеду втащили в аппарат и произвели сопряжение приборов, он направился в каюту. Тут его поджидал Грачев.
— Ну, расскажи, как тут оморячился? — улыбнулся Евгений Антонович.
Они долго беседовали. Петр ничего не утаил, что касалось службы. Да, тяжело, но он, кажется, все понял. Привыкает. Савчук сообщил ему, что по возвращении в Москву уходит в отпуск.
— Мать все еще в селе?
— Там, Евгений Антонович, — грустно сказал Петр. — Одна. Вас хотела повидать.
— Я давно рвался в те края, да адрес затерял. Ведь сколько лет прошло?..
Вскоре корабль отдал швартовы и, миновав узкое горло залива, вышел в открытое море. Волны туго ударяли в борта, корабль вздрагивал всем корпусом, словно в приступе лихорадки. Грачев приоткрыл дверь радиорубки. «Ох и злющее ты, — мысленно говорил он морю. — Кусаешься. Душу мутишь, старик Баренц! Я знаю, ты рад, что меня гонят с корабля. Чего зубы скалишь, рад, да? А вот не уйду с корвета, и баста!»
— Товарищ лейтенант, вахта на коротких волнах открыта, — доложил Зубравин.
Грачев сел на стул-вертушку, прислонился спиной к переборке. Вахту у приемника нес Симаков. Крылов подтрунивал над Гончаром:
— Капут тебе, Костя. Гляди — баллов семь будет. Не ешь риса с мясом, а то кишки марш сыграют!
Грачев одернул его, мол, к чему шуметь, ведь Симаков, может сигнал прохлопать.
«Я-то вижу, Грач, тебя уже мутит, — мысленно отвечал ему Игорь. — Вот вам и музыка моря, вот вам и „бродит в море ветерок, надувает парусок“.
Петра действительно тошнило. „На мостик не пойду, буду здесь“, — решил он. Снял с крючка головные телефоны и включил приемник. Тонкий голос выводил „Волжанку“. К черту, и без нее тошно. Петр изменил настройку. „В небе блещут звезды золотые, ярче звезд очей твоих краса…“ Грачев резко повернул ручку. „Ты любовь не гони, ты любви не стыдись, береги и храни, как наградой, гордись!“ Выключил приемник и приоткрыл дверь рубки. Море гудело. Каскады брызг обрушивались на палубу, она жирно блестела. В белесой дымке растаяли берега. Кругом — иссиня-черная вода. Прозвучали колокола громкого боя — боевая тревога!
Грачев поднялся на мостик и доложил командиру, что боевая часть к бою готова.