— Точно, — подхватил Грачев.
— Нарушение, если смотреть глазами канцеляриста, — продолжал командир. — А по-человечески — нет. По уставу доверия никакого нарушения Зубравин не допустил. О женах, конечно, в уставах ничего не записано, но близкий человек нездоров… Вот твоя Лена долго не пишет, переживаешь? Так почему мичман не должен волноваться за свою жену?
— Товарищ командир, но ведь вы сами сердились, когда замполит отпустил мичмана.
— Тогда другое дело, мы выходили в море. А сейчас — не прав, Зубравин честно обо всем рассказал, а ты накричал. Другой наврал бы с три короба, и — глядишь, простили. Нет, нет, зря так на мичмана. Он к людям подход имеет. Крылов не в счет. Тут особая статья, осечка какая-то.
После паузы Серебряков похлопал лейтенанта по плечу:
— Прыткий ты… Вот съешь пуд соли морской, тогда остепенишься. К людям, брат, с черствым сердцем лучше не подступаться. Пустая строгость авторитета не создаст. Мотай себе на ус. Видишь, какие у меня усы? — улыбнулся Серебряков. — Учись у жизни.
Петр слышал от штурмана, что Серебряков напечатал свой рассказ в каком-то журнале. Может, у него есть еще что-нибудь готовое?
— Хочешь прочесть? — Серебряков нагнулся к столу, вынул из ящика папку с бумагами. Достал листы, исписанные зелеными чернилами. — Ну-ка, Петр Васильевич, посмотри своим просвещенным глазом, — и протянул Грачеву несколько листков.
Рассказ назывался «Сосна». Матрос упал у окопа, сраженный осколком мины. Он лежал и стонал. Мимо него бежали бойцы, он слышал раскатистое «ура», но подняться не мог. Он смотрел в синее небо. Где-то близко пел жаворонок. Потом нежная, напоминающая детство, песенка превратилась в нудный, назойливый звон, от которого тяжелела голова. Матрос знал, что жить ему осталось немного, совсем немного. Рукой стер с лица кровь, прислушался. У берега все еще кипел бой, рвались снаряды, Горели фашистские тапки, и по их взбухшей броне густо сползал расплавленный металл. Советская пехота штурмовала фашистские позиции. А там, у реки Шпрее, бойцы уже наводили первые понтоны… И стало матросу до слез больно — вот он, Берлин, рукой подать, а встать не может. И вдруг он увидел неподалеку от себя чудом уцелевшую сосну. Матрос пополз, оставляя за собой кровавый след. Встал на колени, оторвал кусок тельняшки, задыхаясь, написал на ней кровью:
«Даешь Берл…» — И упал.
Когда наши бойцы ворвались в горящий Берлин, все видели, как высокий солдат вынул из кармана тот окровавленный клочок тельняшки и штыком приколол его к стене рейхстага. И, потупясь, молчали бойцы. И майский ветер осторожно шевелил это маленькое и в то же время великое Знамя победы…
Петр положил листки на стол. С радостью он прочел, только радость была какая-то печальная, тоскливая. Так они душу растревожили, эти строчки, что ему стало не по себе. И отец вспомнился. Вот хлынула в отсек вода, вот он рванулся к двери, но тут же упал…
— Жаль матроса, — наконец сказал: Грачев. — Вы знали его?
Серебряков подергал усы. Глаза в густых ресницах заблестели.
— Мой друг комендор, на одном орудии были расписаны — Станислав Зубко. С корабля ушел в морскую пехоту. Мать фашисты повесили, так он только и рвался на сушу.
Потом как-то сам собой разговор зашел о семьях. Серебряков спросил Грачева о жене. Как она там?
Нет от нее писем.
— Вы что, поссорились?
Петр смутился:
— Никак нет…
И он задумался. Лена и вправду редко пишет. Но кто станет уверять Петра в том, что она охладела к нему? Глупо, конечно. Экзамены в консерватории, тяжело ей… Но в самом дальнем уголке сердца шевелилось сомнение — так ли это? Часто Петр долго не ложился спать, выходил на палубу, курил одну папиросу за другой, и все его думы были о Лене. А потом приходил в каюту, валился, не раздеваясь, на койку и подолгу рассматривал фотографию жены… Участие командира растрогало его, и захотелось выложить ему все, что тяготило, тревожило. Серебряков шумно вздохнул:
— Только не кисни, Петр. Все будет отлично. Она ведь тебя любит.
Любит… — тихо повторил Петр. И вдруг подумал, а что, если? Что, если она нашла другого? Нет, нет, чепуха это. Как же жить без Лены?.. Нет, нет, надо верить. Без веры жить трудно. Невозможно.
— Что касается меня, — перебил его мысли Серебряков, — то я с Надеждой никогда не ссорился.
Подружился он с ней еще до войны, когда работал на Амуре. Тайга, холодина. Бывало, придут вечером в палатку — зуб на зуб не попадает. Спали на нарах в фуфайках. Летом приехал Серебряков в отпуск в Москву к родным. Надя была на практике — она училась в Индустриальном институте на третьем курсе. А через неделю снова уехал в тайгу. Вскоре нагрянула война. Его сразу призвали на флот. Матросом плавал. А Надя в это тревожное время досрочно сдала экзамены и стала инженером. Потом они поженились. Правда, родители не разрешали, дескать, война, зачем торопиться. Да и к чему это ехать в пекло: на Мурмане сильные бои. Но Надя приехала к нему. Вскоре у них родилась Ирочка. Теперь уже взрослая.