— Небось, ученый?
— Кумекаю, — сказал Степан, пучком травы вытирая руки.
— Ентот Гришка, механик — лодырь и пьянчужка. Ксюша, ват его, агронома мать, так Гришку стыдила, так стыдила, а ему — хоть кол на голове теши. Тебя бы к нам, ась?
У Степана кольнуло в груди: „Ксюша… Не она ли?
И парень-то такой же глазастый…“ Сдерживаясь, он спросил:
— А что агроном скажет?
Парень улыбнулся:
— Зарадуюсь. Вот только с жильем у нас туго. Правда, — у меня можно пожить. Хата свод, три комнаты, а нас двое — я да мама.
— Батя где? — спросил Степан.
Лицо парня потемнело.
— Нет бати. Война… — Игорь нахлобучил кепку. — Ну что, пойдете к нам механиком?
— Подумать надо.
Агроном попрощался и отправился в соседнюю бригаду. Степан задумчиво глядел ему вслед.
— А куда девался беленький домик, что стоял рядом с дубом? — спросил он.
— Агроном снес, домик-то ветхий был.
„Она, Ксюша!“ — убедился Степан. Он на миг закрыл глаза и увидел…
Вдоль речки цепочкой изгибались окопы. Степан устало водок на новую позицию пулемет. То там, то здесь падали бойцы. Рядом рвались снаряды, поднимая вверх пласты черной жирной земли. Припав к „максиму“, Степан остервенело давил на гашетки. Кто-то толкнул его в спину. Он оглянулся: ротный. Все лицо в копоти, только глаза блестят.
— Степа, давай „максима“ на мост, там фрицы засели.
Там, на мосту, совсем рядом взметнулось пламя.
Взрывной волной Степана отбросило в реку…
Очнулся ночью. Пахло сыростью. Было тихо, только в речке квакали лягушки. Он лежал на спине в окопе и видел клочок неба. Ярко горели звезды. Степан приподнялся на локтях. Солдат, лежавший рядом, удивился:
— Гляди, вот бес живучий! Может, ведро, а то и два воды из тебя выкачали. А до смерти не напился. Да, знаешь, тут к тебе девка прибегала. Глаза, что твои пятаки…
Степан высунулся из Окопа. Беленькая хата стояла на месте. „Уцелела… Значит, и Ксюша там“, — подумал он.
Подошел ротный.
— Жив, Степа? Ну, порядок, стало быть. Приказ есть — завтра на рассвете сменить позиции.
Уже светало, когда Степан постучал в окно.
— Ксюша, это я, открой.
Дверь открылась, и на пороге Степан спросил:
— Ты одна?
— Маманя ушла к сестре…
Платье на девушке было все в глине — в, погребе во время обстрела пряталась.
Они присели рядышком на скамье. Степан ласково тронул ее косы.
— Прогоним мы фрица, Ксюша. Теперь ему драпать до самого Берлина. И мы вот на рассвете выступаем…
Где-то у речки глухо рванула мина, потом затрещал пулемет.
— Боюсь я, Степа… — Она прижалась к Степану, и он услышал, как бьется ее сердце.
— Дуреха…
— Напишешь мне, Степа? — тихо спросила она.
— Будешь ждать?
— Буду. Думаешь, веры во мне нету?
Он прижал ее к себе.
На рассвете вернулся в окопы.
С тех пор прошло двадцать три года. Степан грустно смотрел на кряжистый дуб. Постарел, а все-таки сила в нем есть.
Вмиг разлетелась по хутору весть о том, что на колхозном собрании будут решать судьбу Гришки Сердюка. В клуб набилось полно народу. До слуха Степана долетали фразы:
— Жаль парня, батька-то его героем был. Сирота…
— А все одно — гнать пьяницу из колхоза надо.
— Кого берут на его место? Наш иль из района прислали?
— Может, еще похуже Гришки…
Степану было неловко, но когда за столом президиума появились агроном и другие члены правления, он успокоился. Ему даже показалось, что Игорь ободряюще подмигнул.
— Товарищи, — начал агроном. — Председатель колхоза задержался, в районе, но собрание откладывать не будем. Насолил нам механик, дело людское страдает…
Игорь напомнил о выходках Сердюка. Утопил механик в стакане водки свою совесть, и на его должность надо поставить дельного человека.
С места поднялась Лукерья, Гришкина тетка.
— Ты что же, агроном, парня губишь? Кто в хуторе не пьет, ну-ка, скажи?
Игорь не растерялся:
— Кто не пьет? Да многие. Вот хотя бы меня взять. Лукерья взвизгнула:
— Ишь, честный нашелся! Ты вот скажи, от кого тебя мать родила? И отца-то своего не знаешь!
Игорь, густо покраснев, молчал. Степану вдруг захотелось встать и крикнуть во весь голос: „Мой это сын, мой!“
Механик поднялся. Теперь Степан мог разглядеть парня. Вот он тряхнул копной волос, сказал:
— Пить больше не буду. Поверьте, ну? — И сел.
Голос его прозвучал так жалобно, что кто-то в заднем ряду выкрикнул: „Простить надо!“ Но агроном возразил:
— А сколько можно прощать? Ведь уже не одно собрание было. Разве ж тогда не обещал он зелья больше не трогать?