Константин Симонов
В скалах Норвегии
«Я приму на кортик первого, а ты принимай второго», — сказал командир и прижался к стене рядом со мной. Когда скрипнула дверь и в нее вошел высокий рыжий немец, держа перед собой ружье, командир нагнулся, широко расставил ноги и, схватившись рукой за вбитую в стену железную скобу для упора, принял его на свой кортик...
Эрик Христиансен замолчал и глубоко затянулся махоркой из маленькой черной трубочки. Он давно не курил и то и дело набивал замерзшими, непослушными пальцами трубку, чиркал спичку за спичкой и закуривал. Он сидел рядом со мной у круглой железной печки в землянке на Рыбачьем полуострове, ему было тепло, на нем была моя фуфайка и штаны артиллерийского капитана, а его собственное, еще мокрое от соленой воды платье, шипя, сушилось над печкой.
За дверью однообразно, с постоянством машины шумел ледяной полярный ветер. Стоял конец ноября 1941 года.
Христиансен был широкоплечий, худощавый, белобрысый человек с красным, обветренным и обмороженным лицом, узловатыми руками, которые могли грести сорок восемь часов подряд, и длинными ногами, исколесившими вдоль и поперек все побережье от Киркенеса до Нарвика.
Он вместе со школьным учителем Иориком Свенсеном переплыл в пятибалльный шторм на утлой лодке — то под парусом, то на веслах — шестьдесят миль, отделяющих Рыбачий от северного побережья Норвегии.
Он хорошо говорил по-русски, потому что тридцать девять лет назад родился здесь, на Рыбачьем, и немало рыбы переловил вместе с русскими поморами. И все-таки, даже вставляя в свою речь старые поморские словечки, он говорил, как иностранец, потому что был норвежцем и с пятнадцати лет жил в Тронгейме, Варде-фиорде и многих других хороших местах, куда теперь мог вернуться, только рискуя быть повешенным на первом дереве.
Он приплыл сегодня ночью, он оброс бородой и сильно замерз; но ему хотелось скорее рассказать обо всем, что он видел за эти последние месяцы скитаний по скалам норвежского побережья.
— Командир принял немца на кортик, — продолжал он, затянувшись трубкой, — но командир был ранен в ногу около Варде-фиорда, еще в октябре, и он поскользнулся на раненую ногу и упал на одно колено. Тогда я перегнулся через него и принял на кортик второго немца. Потом мы втащили обоих внутрь, захлопнули дверь и заперли ее на щеколду. Дверь была большая, толстая, обитая железом, и ее не скоро можно было открыть.
Мы обошли дом изнутри, и все четверо собрались на кухне. Мы хорошо видели, как вслед за первыми двумя, которые тихо умерли, войдя в этот дом, из большой крытой машины вылезли еще восемнадцать солдат, а двое остались в машине — офицер и шофер...
В эту минуту мы пожалели, что нас только четверо и что с нами нет Кнута Ларсена, потому что он один стоил бы еще четверых, и, если бы у нас вдобавок было побольше оружия, мы, может быть, убили бы всех этих немцев.
Я забыл вам рассказать о Кнуте Ларсене. Он погиб за три дня до того, как мы попали в этот дом на берегу моря. Кнут Ларсен был рыбак из Тронгейма, и командир любил его больше всех нас, потому что он заслуживал этого. Он погиб в субботу. Это было утром в деревне Хельпао, в трех милях от Киркенеса. Там жил лесник Скулле. Мы часто заходили к нему, потому что мы ему верили и еще потому, что нынешняя осень очень холодная и мы не могли все время прятаться в своем шалаше. Кнут Ларсен пошел к Скулле в субботу. Туда должны были прийти двое из Киркенеса и рассказать, что говорят в городе и скоро ли туда придет большой пароход с солдатами, о котором нам писали из Тронгейма.
Эти двое пришли вовремя, и они сидели втроем с Кнутом Ларсеном за столом, и рядом с ними сидел Скулле. Они ели сушеную рыбу и пили пиво: Скулле достал им пива. А потом они попросили Скулле выйти. Они ему верили, но ему не нужно было знать все, что знали они. И Скулле вышел. Они сидели еще полчаса, а потом, когда уже совсем собрались уходить, Кнуту Ларсену показалось, что кто-то ходит под окном. Но окно замерзло, и в него ничего не было видно. Тогда Кнут Ларсен — он всегда любил все видеть сам — приотворил дверь и выглянул на улицу.
Вокруг дома стояли немецкие солдаты. Они стояли спокойно со своими винтовками и смеялись, потому что они знали, что окружили дом и все равно никому из него не уйти.
Но Кнут Ларсен считал, что это не так. Он крикнул двоим, пришедшим из Киркенеса, чтобы они бежали за ним. И сам, стреляя из револьвера, бросился мимо немецких солдат. Те подняли свои винтовки и начали стрелять. Один из них стал на дороге Ларсена, но Ларсен ударил его ножом в грудь и побежал дальше. Они уже добежали втроем до первых скал, им оставалось всего четверть минуты, чтобы скрыться из глаз, но как раз в это время пуля попала Ларсену в спину. Он упал на снег и крикнул тем двоим из Киркенеса: «Бегите!» И те побежали дальше, потому что если б убили и их, то никто ничего не мог бы рассказать нам о пароходе с солдатами, который шел из Тронгейма.