Смотрю я на него – он почти не меняется за последние десять лет: волосы черны, ни сединки, глаза все так же весело щурятся, весь он подтянутый… А ему уж под пятьдесят.
– Когда ты приезжал последний раз?
– Два года назад, – отвечаю.
– О-о! Тогда есть на что посмотреть. В больнице нашей бывал?
– Нет.
– На шестьдесят пять коек больница! Палаты только одиночные и двухместные, родильное отделение на восемь коек, кабинеты – от зубного до рентгеновского – по последнему слову техники. Коридоры метлахской плиткой выложены. А-а? – Он озорно толкает меня в плечо и посмеивается. – А вон, видишь, трехэтажный домик стоит? На двадцать четыре квартиры! Отделочные работы пошли. Да еще два восьмиквартирных дома закладываем.
– Вы что же, уплотнением села решили заняться? Все до кучи хотите свезти?
– Ну нет! У нас только на добровольных началах. Как при коммунизме. Хочешь – в большой дом переезжай, а хочешь – строй себе коттедж.
– Так уж и коттедж?
– Не веришь? Поехали – покажу. Саша, домой доставь нас!
Возле длинной двухэтажной школы зачинается порядок новой улицы. Пока стоит только один дом Лозового, да заборчик вокруг него, да котлованы прорыты под будущие дома.
– Пошли, пошли… Я тебе покажу, кое-что.
Входим: в доме веранда, шесть комнат – четыре внизу, две наверху, погреб, выложенный глазурованной плиткой, ванная, санузел…
– А вот это – русская печь. Та самая, за которую ты ратовал.
Мы остановились перед кафельной белоснежной громадой в голубых разводах.
– Конструкция – моя собственная. Тут, значит, шесток и плита совмещены. Хочешь снизу топи, хочешь сверху…
Рядом с печью – газовая плита на четыре конфорки.
– Зачем же вам русская печь при газовой плите да при паровом отоплении? – спрашиваю хозяйку (тещу Лозового).
– Как зачем? А пироги испечь, хлебы или блины?..
– А на плите, в духовке?
– На плите будет не блин, а каланец. И пирог в духовке клекнет. А в печи он на вольном воздухе. И что за дом без русской печки? У нас вон какие холода… За сорок градусов. А вдруг лопнет это паровое отопление?
– Во, брат, логика! Ни одной науке не подвластна, – смеется Лозовой.
– Сколько же стоит ваш дом?
– Восемь тысяч семьсот.
– Не дорого для колхозников?
– Конечно, дорого. Но – что делать? Строительство – наше больное место.
Мы сели в просторной гостиной на широкой, разборной тахте. Николай Иванович подвинул ко мне низенький легкий столик с журналами и газетами:
– Не первой свежести. Уж извини! Вот телевизионный центр построим, тогда Москву будем смотреть.
– Сами строите?
– Да… Три колхоза сложились. Но строители подводят нас. Затянули дело.
– Подгонять надо.
– Прав нет. Мы их только умолять можем. Да и некогда. Видишь, как занят.
– А чего ты на овец рассердился?
– Не в том дело. Просто у нас мало зимних пастбищ. И заносы снежные в последние годы, как нарочно… А держать овцу в стойле семь месяцев накладно по сравнению с коровой. Отдача не та. Овца – она и есть овца. Впрочем, можно было и с овцами мириться. Но мы сейчас подошли к своеобразному хозяйственному барьеру. Все, что мы могли выжать из своих трех тысяч гектаров пашни да пятисот колхозников, пользуясь, так сказать, общепринятыми мерами, мы взяли. Миллион триста тысяч дохода на эти гектары – право же, неплохо. Но доход этот почти не растет за последние два года. Значит, надо искать новые источники и новые методы и формы работы. Время!..
– А что же устарело?
– Прежде всего взгляды наши, – он поднял руку, предупреждая мои возражения. – Не в общем смысле, а в конкретном, хозяйственном. Возьмем тех же овец. Когда мы их начали разводить лет пятнадцать назад, двадцать тысяч голов казались для нас фантастической цифрой, пределом. Но вот достигли мы этого предела. И что же? Выручка есть от них, конечно. Но нам уже мало. Вон какие расходы у нас. Видели, что мы построили? А построить нужно еще больше. Где брать деньги? Увеличивать поголовье овец? Нельзя. Пастбищ не хватает. Держать этих – отдача уже не устраивает нас. Овцу на поток не поставишь. Это сезонная скотина. Подходит окот, или, по-нашему, сакман, стрижка – людей только дай! А в это время то сев, то уборочная. И другое сказать надо – люди наши теперь не любят такие сезонные заварухи. Они хотят работать постоянно на каком-то определенном месте. Колхозник у нас привык заранее определять, рассчитывать – где он будет, при каком деле и что заработает. А что нам дадут овцы? Как бы я ни старался здесь, но ставропольцев мне не переплюнуть. Вот мы и решили взять коров, построить образцовый животноводческий городок, скоро нам ток бухтарминский дадут, подстанция за селом уже построена. Только давай разворачивайся. Тут предела не будет.
– Много вы взяли коров?
– Коров-то много, да толку от них пока мало. Одно только название – корова. Иная по два, по три литра молока дает в сутки. Козы! Вот мы и сортируем их. Из тысячи трехсот голов оставили пока восемьсот. А там телочек породистых купим. Свою породу станем выращивать. Дел – непочатый край. Возьмите тот же надой. За последние десять лет в Америке он поднялся более чем на пятьсот литров на корову и достиг трех тысяч девятисот девяноста двух литров. А у нас – все на двух с половиной тысячах висит. Американец такую корову и держать не станет. Ровно подобранных коров можно и на поток ставить. А какую электродойку применишь к нашим коровам? Одна дает двенадцать литров, другая – два. А мы все толкуем о передовых методах. И вещи-то, казалось бы, очевидные, бесспорные. Но у нас нет-нет да еще и разгорится сыр-бор! Почему доят вручную? Почему «елочки» не ставят?
– Командиры живучи, Николай Иванович. Иному хоть кол на голове теши, а он все будет орать: «Делай не как знаешь, а как я велю». Вон опять шумят некоторые в газетах: «Не закреплять землю за звеньями!», «Это раздробление…», «Развал!», «Работай в бригаде – и больше ничего…».
– То есть кого куда пошлют, – усмехается Лозовой. – Такие окрики я давненько слыхал: «Работать надо, а не выдумывать!» Ну, я понимаю еще – спорили лет восемь назад, когда впервые вводили это дело. А теперь-то что спорить? У меня на закрепленной земле сняли в прошлом, засушливом, году по двадцать пять центнеров на круг, а у соседей-то десять-одиннадцать.
– Говорят, звеньевые землю истощают.
– Чепуха! Вон у Лисовца в третьем годе горный поток по полю прошелся и гектаров восемь смыл начисто. Дак они на поля землю возили, почву! Так заровняли, что не заметишь, где и смыв был.
– А если б раньше такое случилось?
– Что ты! Теперь бы уже овраг образовался. Отношение к земле и к делу изменилось. Бывало, сев подойдет – кого в севари? Да кому делать нечего. А теперь он сынишку сажает на трактор, а сам на сеялку становится. Что ему норма высева? Он ее сам устанавливает: где земля пожирнее, он и зерна бросает побольше. А где и придерживает.
– Ну, мне понятно еще, когда противятся закреплению земли деятели из управлений или теоретики от стола. Но почему против выступают некоторые председатели колхозов? – спрашиваю я.
– Да потому, что работать председателю становится куда труднее. Тут уже не приказывать надо, а подсчитывать, прикидывать тысячи вариантов – что выгоднее, то им и подавай. Снабжать вовремя и удобрениями и семенами, да не какими-нибудь, а высшей кондиции. Звеньевые сами проверяют, их не проведешь. И ремонт… Уже не ты с них, а они с тебя требуют и запчасти, и железо, и горючее. Так-то…