...Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу...
«Пишу» здесь читается как результат всей творческой работы, как закрепление в письменных знаках звуков, наполненных чувствами и думами. Стало быть, постижение «Онегина» (как, впрочем, поэзии вообще) нужно начинать с «расшифровки» знаков в первозданные звуки. Иными словами, с чтения вслух. Прежде чем знакомить учащихся с любыми концепциями по поводу романа - классическими или современными, - необходимо просто прочитать самый роман от начала до конца, не торопясь, может быть, растягивая чтение на целый год, комментируя только непонятные слова, названия, намеки. И не нужно заставлять всех заучивать наизусть одно и то же: каждый, кто способен чувствовать поэзию, непременно найдет для себя несколько своих строф. Чтение может продолжаться всего десятьпятнадцать минут на каждом уроке, существенно не замедляя ход учебного плана. Кажущаяся потеря времени окупится верным пониманием последующего развития литературного процесса в России, немыслимого без влияния уникального романа в стихах1.
Все это стало очевидным уже в зрелом возрасте. Школа же, повторяю, не оказалась для меня, как и для многих моих сверстников, тем местом, где должна была бы, естественно, раскрыться стихия пушкинской поэзии.
Первым «учителем», который открыл мне «волшебные звуки» пушкинских стихов, был Владимир Николаевич Яхонтов. В репертуар этого великого артиста - в разных сочетаниях - входили многие стихотворения поэта, письма, отрывки из драматических сочинений, поэмы.
«Евгений Онегин» исполнялся с некоторыми сокращениями в течение двух вечеров. В книге «Театр одного актера» Яхонтов рассказывает о внутренних побуждениях, заставивших его обратиться к роману в стихах, о длительном поиске стиля чтения и многих увлекательных деталях этого поиска. Однако значение всей работы артиста, ее влияние на слушателей конца тридцатых годов до сих пор ждет серьезного осмысления. Тем более настоятельно ждет, что все меньше остается живых свидетелей великого искусства.
На меня первое слушание «Онегина» произвело ошеломляющее действие. Сверкающий каскад онегинских строф, бесконечно удаленных яхонтовским голосом от «хрестоматийного глянца», буквально ослеплял. Возникало двойственное чувство: хотелось задержаться на промелькнувшем только что эпизоде, вернуться к нему, и в то же время влекло уже к следующей картине или мысли, открывающейся в новом повороте стиха. Некоторые подробности давались одним намеком, но к концу второго вечера незаметно возникало ощущение цельной и стройной, легкой и неразделимой громады «Онегина».
В этом, может быть, заключалось главное, чего, следуя за Пушкиным, достигал Яхонтов своим воздействием на зрительный зал: перед воображением слушателей обнажалась «даль свободного романа», в которой самые яркие детали или сцены не заслоняли целое. (Подчеркиваю это потому, что в нашем распоряжении есть классический пример, когда несколько центральных эпизодов, в основном сюжетных, собранных воедино, как раз заслоняют целое здание пушкинского романа. Я имею в виду сценарий оперы П. И. Чайковского. Гениальная музыка «Лирических сцен» оправдывает, может быть, искажение композиции романа, но не может возместить искажение его духа, философии - целого.)
Единство яхонтовского «звукового ансамбля» поражало. Так поражает при первом взгляде царственно спокойный, уравновешенный колоннами Александрийского театра ансамбль улицы зодчего Росси в Ленинграде или «державное теченье» Невы между Дворцовой набережной и Петропавловской крепостью, когда вереница стройных громад, река и крепостные башни входят в сознание, как нечто от века единое и неделимое. Возможность отделить одно от другого, анализировать появляется позже - после того, как сила первого впечатления укрепляется многократным повторением, и уже не боишься потерять захватывающее чувство целого, погружаясь в созерцание той или иной детали.
Гармоническое единство целого, сотканное Яхонтовым из множества разнообразных частей, требовало для своего воплощения единого же четкого стилистического приема. В «Евгении Онегине» Яхонтов был «академичнее», чем в какой бы то ни было другой своей программе. Статичная фигура. Почти полное отсутствие мизансцен. Отказ от аксессуаров (напомню, что даже в композиции «Пушкин», состоявшей из стихов и переписки с Бенкендорфом, участвовали цилиндр, трость, намордник). Все внимание сосредоточивалось на глубинной пластике слова, внутри которого - и мысль, и движение, и мизансцена, и образ; на слове, которое выражает сосредоточенность чувства в гибкой и звучной размеренности стиха. Все это сочеталось со свободной, я бы сказал, аристократической манерой речи. (Впоследствии я понял, что такая речь свойственна вольному и просвещенному духу всей пушкинской поэзии, но тогда, для юношей второй половины тридцатых годов, выросших в речевой стихии конца нэпа и начала первой пятилетки, это было своего рода откровением.)
Яхонтов - выдающийся художник своего времени - не мог не выражать в творчестве идейно-художественные тенденции именно этого времени. Известно, что осмыслению всей классики в тридцатые годы было свойственно увлечение социологизацией. Толкование некоторых мест «Онегина» отразило это чрезмерное увлечение, но назвать подобные толкования у Яхонтова «вульгарным социологизмом» никак нельзя: его художнический дар и необыкновенное чувство такта исключали оттенок вульгарности в самых рискованных и спорных решениях. Можно утверждать даже, что социологически подчеркнутые места ни в какой степени не нарушали гармоническое единство целого, хотя в другом исполнении могли бы идти «против» Пушкина.
Так, например, очевидно, что при всей широте социальной картины, представленной в романе, в нем трудно найти прямое обличение крепостничества и крепостников. Обличал Пушкин это страшное явление общественной жизни во многих других произведениях - прозаических и стихотворных. Но роман в стихах - про другое. В нем едва ли не самым «страшным» крепостником оказывается «Гвоздин, хозяин превосходный, владелец нищих мужиков» (подчеркнуто мною. - Я. С.). Да и то он появляется мимоходом, среди гостей на именинах Татьяны. В большинстве же случаев взаимоотношения между крепостными и их владельцами развиваются в традиционно-патриархальной атмосфере согласия между «добрыми хозяевами» и «верными слугами» (Татьяна и няня, Онегин и ключница Анисья, «прощальный плач» дворовых людей при отъезде Лариных в Москву и т. д. и т. д.).
Яхонтов, стремясь все-таки подчеркнуть жестокую сущность крепостничества, выбирал для этой цели РасЬе41:е Ларину. Во второй главе Пушкин рассказывает о том, как «не спросясь ее совета, девицу (то есть будущую мать Татьяны и Ольги) повезли к венцу» с нелюбимым женихом, как она «рвалась и плакала сначала, // С супругом чуть не развелась; // Потом хозяйством занялась, // Привыкла и довольна стала. // Привычка свыше нам дана: // Замена счастию она». Затем следует строфа, в которой Яхонтов находил материал для забавного транспонирования недалекой сентиментально-жеманной девицы из московского салона конца восемнадцатого столетия в деревенскую крепостницу-салтычиху. Я подчеркну соответствующие строки, чтобы читателю было понятнее, как это делалось.