Нелегко согласиться с этим, но ничего не поделаешь: сам Пушкин, как мы знаем, считался с «пружиной чести». Но нужно до конца понять и второй момент, самый роковой, момент выстрела. Если уж стрелять было неотвратимо, то куда стрелять - не зависело от ритуала: хоть в воздух. «Свобода выбора» между прочим фиксируется здесь же:
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра до рассвета,
Взвести друг на́ друга курок
И метить в ляжку иль в висок.
(Выделено мною. - Я. С.)
Онегин выстрелил в сердце друга: «под грудь он был навылет ранен».
Как же это могло произойти?
Без ответа на этот вопрос, то есть без какого-то оправдания главного героя, зачеркивается все доброе, что автор приписывает Онегину. А исполнять сцену дуэли невозможно, как невозможно сыграть в спектакле даже самого «черного злодея», не мотивируя, не оправдывая для себя каждый его поступок.
С. В. Шервинскому удалось найти здесь единственное, на мой взгляд, правильное решение, заложенное в тексте.
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ль им, пока Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.
Подчеркнутая строка дает ключ к происходящему: «страшный, непонятный сон» - так предложил режиссер назвать всю сцену дуэли. Раннее утро. Вчерашние друзья стоят, потупя взор, не глянув в глаза друг другу, не сказав ни слова, как скованные. Состояние, подобное тому, какое переживает Татьяна в своем настоящем сне:
И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может...
У Татьяны зловещий сон прервался «нестерпимым криком», здесь страшный сон наяву прерывается выстрелом, когда уже ничего нельзя поправить.
Режиссерское решение определяло стиль исполнения, противоположный тому, который предлагал я. Мне казалось, что с момента встречи у плотины и до смерти Ленского нужно вести рассказ в непрерывном нарастании - эмоциональном и голосовом - с одним-единственным подтекстом: «Подумайте, какой ужас возникает из-за пустяка! Смотрите, с какой неумолимостью приближается трагический конец!»
- Вы достигаете обратного результата, - говорил Сергей Васильевич. - Ваше смятение и громкий голос нарушают страшный сон. Движения во сне легкие, почти невесомые и в то же время четкие. Враги ничего не чувствуют, не размышляют, только действуют:
«Теперь сходитесь». Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Что четыре шага - смертные ступени, участники дуэли не осознают, это крик автора. Сцену надо читать, подавая каждую деталь, как в кино, крупным планом. Никакого шума. Все абсолютно конкретно, шаг за шагом. Свои переживания спрячьте, пусть они проявляются через физически ощутимые детали, через действия, через дело, которое молча, в страшном сне, исправно, без малейшей погрешности против правил, делают два друга-врага и их секунданты.
Предложение режиссера настолько контрастировало с тем, что я пробовал до сих пор, что выполнить его оказалось просто: изменить краску чуть-чуть бывает сложнее, чем резко перейти на другую. Но при всем моем безграничном доверии к режиссеру я целую неделю проверял на разных людях впечатления от двух противоположных прочтений «дуэли», и только после того как все, независимо от возраста и профессии, без колебаний приняли второй вариант, я успокоился. Потом стал удивляться своим прежним колебаниям, потом стало казаться, что я сам всегда думал только так, а не иначе...
...Работа с режиссером продвигалась к концу. Первое публичное чтение произошло в доме у Сергея Васильевича. Он жил тогда еще в старом особняке в Померанцевом переулке. Для устройства зала, очень уютного и вмещавшего около пятидесяти человек, пришлось разбирать полустеклянную стенку, разделявшую две комнаты. Помню свое состояние, когда увидел в первом ряду величественный профиль Анны Андреевны Ахматовой - старого друга семьи Шервинских.
Вскоре состоялся официальный показ художественному совету Московской государственной филармонии.
Начался новый путь с «Онегиным» к зрителю, продолжался путь постижения «Онегина».
С тех пор композиция была прочитана более трехсот раз - в залах Москвы и Ленинграда, в школах, рабочих клубах и библиотеках, в пушкинских музеях. Общение с разнообразной аудиторией ставило новые задачи. Выяснилось, что в зависимости от состава зрительного зала необходимо менять то- нальность чтения. Самую общую закономерность можно выразить приблизительно так: чем менее подготовлены слушатели, тем проще, доверительнее должен быть стиль изложения. На первый план в этом случае выходит сюжетная сторона романа; заданная автором тональность беседы, о которой говорилось выше, доводится до предела, хотя подтекст «как вы знаете», «как вы уже не раз слышали» отходит на второй план. Музыкальная сторона стиха максимально приглушается, во всяком случае до тех пор, пока зрители не привыкнут, не «войдут в круг» необычной для них условной правды стихотворной речи. Бывает так, что, начав чтение по-одному, заканчиваешь по-другому.
Если слушатели знают произведение хорошо, то доверительность в изложении сюжета приобретает интонацию напоминания: на первый план выходят психологические нюансы в характеристике героев, авторские отступления, слышнее делается музыкальная инструментовка. Все это, повторяю, самые общие заключения. Практически каждый раз читаешь чуточку подругому, вслушиваясь в атмосферу зрительного зала, улавливая его настроение и перемены в нем: если не получается живой, непритворный контакт с собеседниками-слушателями, не получается чтение «Онегина».
К счастью, гибкость пушкинского стиха, его многоплановость позволяет варьировать интонационно-смысловые нюансы очень широко. Приведу одно место из IV главы, которое, в зависимости от характера зрительного зала и собственного умонастроения, можно трактовать в двух прямо противоположных смыслах, ни в том, ни в другом случае, на мой взгляд, не входя в противоречие с автором.
Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино