Только раз он зачем-то забежал к себе в каюту и, случайно взглянув на голубую вазу, вздрогнул. Ваза была пуста. Впервые за много лет в ней не было цветов. У него возникло такое чувство, как будто что-то дорогое, близкое внезапно умерло. Он долго стоял в раздумье, потом печально покачал головой и вышел, забыв зачем пришел. До самого прихода в порт он больше не заходил в каюту, будто в ней лежал покойник, на которого больно и тягостно смотреть.
Днем «Евпатория» шла неправильными зигзагами. Радиограмм не посылали, чтобы не обнаружить себя.
На четвертые сутки ночью подошли к берегам Одессы. В общем дошли благополучно, только мелкий инцидент запомнился нескольким морякам. Второй штурман вышел на вахту с опозданием на минуту. Капитан в упор посмотрел на него и сказал:
— Еще одно нарушение и я вас… — он отвернулся и не закончил.
Но все, кто был в рубке, почувствовали в голосе его какие-то новые, жесткие нотки. Штурман удивленно посмотрел ему в спину, невольно вытянулся и сказал: «Есть!»
В порт сразу не вошли: боялись мин. Утром, когда город, залитый солнцем, стал вырисовываться над морем и на борт прибыл одесский лоцман, «Евпатория» тронулась вперед. Над городом, со стороны Пересыпи и Дальницкой, подымались густые клубы дыма. Полковский жадно прильнул к биноклю и как-то по-новому смотрел на знакомые дома, крыши; и опять в нем проснулась щемящая тоска. Что с Верой, Иринкой, Витей, няней Дашей? Лоцмана забрасывали вопросами, он отвечал неопределенно и неохотно.
— Что это за дым? — спросил Андрей.
— Ночная бомбардировка.
Больше от него не добились ни слова.
Поставив «Евпаторию» в порту, Полковский пошел в город и сразу увидел и понял, что город уже не тот, каким был две или три недели назад. И люди уже не те, что раньше: нет веселья.
На улицах пахло гарью. Со столбов свисали оборванные провода. К Приморской, вдоль Сабанеева моста, обычно тихого, стремились потоки людей с узлами, чемоданами, детьми. Фургоны были набиты вещами, биндюжники шли рядом с лошадьми и страшно ругались. Людской поток стекался к переполненному морскому вокзалу. От пестрых платьев женщин рябило в глазах. Крик, суета заглушали все кругом. Бульвар выглядел запущенным; и веранда над обрывом возле большой лестницы, где они с Верой любили сидеть и есть мороженое, была снесена взрывом. Вместо Лондонской гостиницы громоздились развалины, из которых торчала кариатида с отломанной грудью.
По мостовой прошел отряд черноморцев. Их бушлаты, как в гражданскую войну, были накрест опоясаны пулеметными лентами. Шли молча, с суровыми лицами, и ветер трепал ленты бескозырок.
Мимо Полковского, подняв пыль и бумагу с давно не убираемых мостовых, промчалась грузовая машина с красноармейцами в касках. Он посмотрел им вслед и пошел быстрее, выбрав самый дальний путь в управление пароходства — мимо театра, по улицам Ленина и Дерибасовской: ему хотелось видеть все сразу.
Он вошел во двор управления в тот самый момент, когда мужчина без пиджака подскочил к раскрытому окну, на котором стояла сирена. Раздался отчаянный вой. Служащие управления спускались в убежище; последним шел начальник пароходства, встретивший Полковского с радостью и удивлением. Мезенцев потащил его с собой куда-то вниз, где было набито людьми, пахло сыростью и серые стены и потолок блестели от влаги, а лампочки горели тускло, как в тумане. Они прошли общие отделения убежища и открыли дверь в отдельную подземную комнату с письменным столом, телефонами, диваном и ковром на полу.
Мезенцев стал расспрашивать о рейсе. Полковский скачала рассказывал подробно, потом остановился, задумался и вдруг спросил:
— Это что, бомбардировка?
— Да, — помолчав, ответил Мезенцев, наблюдая за капитаном.
— Как моя семья?
Мезенцев ответил, что третьего дня был у них; дом цел, все в порядке.
Полковский протянул рейсовое донесение и продолжал рассказывать вяло и уже не столь подробно: мысль о семье не давала ему покоя.
Несколько раз Мезенцева вызывали по телефону, он отвечал, распоряжался. Из его разговоров Полковский понял, что где-то несчастье, кого-то ранило, какой-то склад горит. Он старался скрыть тревогу и желание сейчас же бежать к семье, узнать что с ней, увидеть ее.
Повесив трубку, Мезенцев коротко рассказал об ежедневных налетах вражеской авиации, о том, что в городе происходит массовая эвакуация и Вера с детьми должна выехать в субботу на госпитальном пароходе «Аврора»; у нее уже есть каюта, только вещи надо доставить на вокзал.