Буфетчица Анфиса Григорьевна приносила капитану обед в рубку; он ел мало и остатки тотчас же отсылал назад.
На носу отбивали склянки, вахты менялись.
Так прошли первый и второй день плавания. Наступил третий, а Полковский все молчал или односложно отвечал на вопросы штурманов и только один раз сам распорядился.
В кают-компании четыре раза в день — к завтраку, обеду, чаю и ужину — собирался командный состав. Место капитана оставалось свободным. Старший штурман разрешал садиться за стол; ели молча или говорили не то, что хотелось. Но вот кто-нибудь не выдержит, да и спросит:
— Ну, что он?
И все понимали, что подразумевается капитан.
Вечером был сильный туман. Клочья его ползли по палубе. С начала перехода Полковский впервые, не раздеваясь, лег передохнуть на диване в рубке и, теперь, проспав часа три, умылся, вышел на мостик, проверил курс, компас, принял рапорт и сказал вахтенному — старшему штурману Афанасьеву:
— Поставить наблюдающих на носу и корме. Сигналов не подавать. Идите.
Полковский увеличил ход до двенадцати узлов и подошел к смотровому стеклу, излюбленному своему месту. За стеклом — густое марево тумана.
Когда штурман вернулся и доложил, что наблюдающие поставлены, Полковский ответил «хорошо» и больше за всю ночь не проронил ни звука.
Было уже часов семь утра, а белое марево тумана по-прежнему нависало над судном, и с мостика нельзя было различить даже лебедки.
«Аджария» шла полным ходом. И вдруг судно выскочило из тумана и очутилось под ясным небом, ослепительно сверкающим солнцем, а в миле от него дрейфовала подводная лодка. Над ней виднелся фашистский флаг.
Первые секунды команды на обоих судах растерялись от неожиданности, и они по инерции продолжали сближаться; но потом на лодке, очевидно, заметили, что «Аджария» не вооружена, и орудийная башня быстро повернулась в ее сторону. Из жерла вырвался огонь, а через несколько мгновений раздался выстрел, гулким эхом прокатившийся по морю.
Штурман «Аджарии» впервые увидел так близко вражеский военный корабль и, чтобы уйти от него, приказал положить лево руля. На его месте каждый бы сделал так: немыслимо невооруженному торговому транспорту сражаться с большой подводной лодкой, да еще начавшей пристрелку.
— Отставить! — крикнул Полковский и подскочил к рулю. — Право на борт! Полный вперед!
Штурман был ошеломлен и ничего не понимал: ему казалось, что «Аджария» сама бессмысленно лезет на рожон, прямо на середину субмарины.
Тем временем из орудия лодки снова вырвался огонь — и грянул выстрел. «Аджария» вся содрогнулась, в рубке посыпались стекла, а под мостиком что-то страшно грохнулось, потом зазвенело разбитое стекло. Но Полковский не дрогнул. Он стоял у руля и пристально следил за вражеской лодкой, изрыгающей огонь. Лицо его исказилось и было страшным. Штурман в растерянности смотрел то на лодку, то на лицо капитана.
В это время на мостик влетел старший штурман Афанасьев и, задыхаясь, сказал:
— Снаряд развернул правую надстройку, ранен матрос Олейничук.
— Пожара нет?
— Нет.
— Хорошо, — сказал Полковский, не спуская глаз с подводной лодки, словно гипнотизируя ее.
Афанасьев хотел еще что-то сказать, но, взглянув на перекошенное лицо капитана, сверкающие страшной ненавистью и злобой глаза, испугался и промолчал.
Над головой просвистел новый снаряд. Афанасьев инстинктивно пригнулся, втянув голову в плечи. А Полковский даже не шелохнулся.
На корме что-то затрещало и с грохотом упало на палубу. Афанасьев подбежал к двери и выглянул.
— Свалилась кормовая мачта! — крикнул он, повернувшись к Полковскому.
Полковский будто не расслышал. Губы его были искривлены, одна бровь приподнята, другая опущена. Он буравил глазами лодку, расстояние до которой сократилось до одной трети мили.
— Так держать! — сказал Полковский.
— Есть, так держать, — повторил рулевой, направляя «Аджарию» на середину борта подводной лодки. Эта была настоящая атака: огромный корабль, в который стреляли и у которого под ударами снарядов разваливалась надстройка, упала мачта, молчал и упорно надвигался на хрупкое суденышко, каким по сравнению с «Аджарией» казалась фашистская подводная лодка.