Они двигались дальше.
Она хорошо чувствовала и понимала: холодный, рассеянный, что бы он ей сейчас ни сказал, все это могло только ранить ее. И все-таки она его провоцировала.
Например, она спрашивала:
— Как зовут твою маму?
И поскольку Давид молчал, отвечала за него.
— Тереза, — произносила она по слогам.
Разве не смешно, что она задает ему такие бессмысленные вопросы и что потом она же, по слогам, как школьница на уроке чтения, сама себе отвечает?
— А Марину, — продолжала она. — Как зовут твою сестру Марину?
Она разражалась смехом. И потом повторяла:
— Ма-ри-на.
Ускоряя шаги по подмерзшей земле, Давид зевал. Но наконец решался заговорить.
Речи это были странные, трудные для понимания, что-то истинное в них было, безусловно, но также — и чтобы заметить это, достаточно было внимательно прислушаться к тону его голоса — много было и выдуманного. Он рассказывал в основном о себе, и особенно об одной «сентиментальной связи», которая у него была с барышней из самого лучшего общества. Он, не называя имен, беспрерывно хвалил не только ее красоту, но и светские манеры, утонченный аристократический вкус. Их встречи, их ссоры (поскольку они часто ссорились, судя по всему) происходили всякий раз в исключительно роскошной обстановке: благотворительный бал Кружка Единодушных, где собиралось высшее общество, праздничный спектакль в городском театре, конная прогулка, завершившаяся торжественным приемом на какой-нибудь красивой вилле с большим парком вокруг. В общем, речь шла о «непростых взаимоотношениях», которым, конечно, чинили препятствия их семьи, но «исключительно» из религиозных соображений: в общем, обстановка, где о некоторых «вещах», которыми они только что занимались на лужайке, не говорилось даже по ошибке… Между тем они спустились с валов и вошли на улицу Салингуэрра. И если до того момента она слушала молча, почти затаив дыхание, то как только она замечала по очертаниям домов и фонарей, что скоро, через несколько мгновений, им придется расстаться, ее охватывало такое нервное возбуждение, что она порой боялась не суметь с ним совладать. О, как она ненавидела в те моменты свое жалкое поношенное пальтишко, свои растрепанные волосы, прилипшие от влажности к вискам, свои руки, огрубевшие от работы и от мороза! С другой стороны, думала она, что еще ей остается делать в такой момент, как не попытаться успокоиться? Невысокая, лишенная какой бы то ни было привлекательности как во внешности, так и в характере (была бы она хоть более распутной, что ли!) — раз уж ее судьба была решена, стоило принять ее теперь. Кто знает, если она сумеет успокоить свое сердце, может быть, Давид ей будет за это благодарен. Может, в будущем он даже стал бы относиться к ней как к старой подруге, которая имеет право задавать любые вопросы, может дать любой совет, даже насчет самых щекотливых вещей. Мало это? Мало, понятное дело. И все же лучше, чем ничего.
Подойдя к воротам, они входили в них. Давид, хотя и понизив голос до шепота, продолжал говорить. Что он говорил?
Как только он получит диплом, говорил он, к примеру, он пошлет подальше не только Феррару, но и Италию. Надоело ему прозябать в провинции, гнить в этой дыре. Почти наверняка он уедет в Америку, и уедет, чтобы жить, чтобы обосноваться там насовсем.
С кем он туда поедет, в Америку? — осмелилась она как-то спросить. Один или с этой барышней, которая ему так нравится?
— Один, — сухо ответил он.
Не такого он сорта человек, чтобы жениться, прибавил он потом. Ни на ком. А пока он хочет просто сменить обстановку, он ведь уже говорил. И всё.
Она ничего не ответила. Только кивнула головой в темноте.
В другой же раз — и об этом она потом пожалела, позднее, лежа в постели, когда тиканье часов на комоде и тяжелое дыхание матери во сне не давали ей уснуть, — в другой раз, услышав от него такие речи, ей стало смешно.