Тогда давалась команда «Начали». Шла съемка. На всю регулировку уходило не более четырех секунд — 2 метра пленки.
Это было в 1937 году, когда еще не было рирпроекции. Сейчас это смешно. А тогда другого выхода не было. Мы потом еще не раз применяли этот метод съемки с регулирующей муфтой, пока студия не получила «рирпроекцию».
Работать с Анциполовским было интересно и, все же, работа кинооператора все меньше меня удовлетворяла. В ней было мало возможностей «поизобретать». Тянуло к исследовательской конструкторской работе.
Еще в 1936 году я получил приглашение перейти на работу в «трюковый отдел» Совкино. Уговаривали настойчиво и уже было уговорили, но мне стало известно от Кресина, замдиректора студии, что на Техфильме также собираются создать «трюковый кабинет» и уже послана в Москву на утверждение смета этого объекта. Дирекция очень рассчитывала на нас с Щепетковым. Меня разговор с Кресиным подтолкнул к мысли, что моя служебная судьба сложится успешнее, если я всерьез посвящу себя комбинированным съемкам. Дело это трудное, специалистов в этой области мало. Для меня же это может быть «экологической нишей». Я смогу стать «незаменимым», что представлялось мне известного рода защитой.
Дело в том, что на протяжении почти всей моей жизни мне мешали две вещи: мое не пролетарское происхождение («наш дворянчик» — звал меня Гаврилов, наш замдиректора в послевоенное уже время) и мое нежелание думать как все, на все иметь свое собственное мнение. Я столкнулся к этим еще в студенческие годы и ощущал на протяжении всех сорока двух лет своей работы в кино. Но впервые я остро почувствовал неуверенность своего существования в 1935 году, когда начался погром, последовавший за убийством Кирова. По горькой случайности это событие совпало со счастливым моментом в моей жизни. 23 марта мы с Надей зарегистрировали свой брак. Из-за отсутствия денег свадьбу не праздновали, а ограничились чашкой чая с печеньем. Тем более, что накануне пришла моя тетя, бледная, с перекошенным лицом и сказала, что ГПУ взяло дядю Леву, одного из братьев моей матери. К счастью, через несколько дней его выпустили, но с предписанием, в течение пяти дней выехать из города в ссылку. В пожилом возрасте покидать насиженное гнездо, город, где живут все твои родные! Очень и очень тяжело, тем более при отсутствии всякой вины с твоей стороны, кроме, конечно, «позорного происхождения». Это совершенно деморализовало меня. Все эти годы укреплялось во мне убеждение, что я, мои руки, мой мозг творцы моего счастья, моей жизни. Я работал до изнеможения, я чувствовал себя хозяином своей судьбы и человеком полезным для общества. И вдруг понимание, что ничто не может тебе гарантировать, что в любой момент, без всякого повода с твоей стороны тебя могут схватить, сломать твою жизнь за один только факт, «за бабушку». Я навсегда потерял равновесие. Это состояние неуверенности в своем будущем еще больше усилилось событиями 1937 года, которые, к сожалению, имели место и у нас на студии.
Я имею ввиду Ажогина. Ажогин, прекрасный оператор, весной 1937 года был назначен заведующим кинолабораторией вместо Кузьминского, для поправки развалившихся дел. Но несмотря на интенсивный, добросовестный труд, он был не в силах за четыре месяца ликвидировать все недостатки в работе кинолаборатории. К тому же, в жаркие летние месяцы появилось редкое явление — дыхания, с которым Ажогин не мог справиться. В результате кинолаборатория наделала много брака. Директор студии Чибисов уволил его со студии, объявив «врагом народа», дело собрался передать в суд. Я хорошо знал Ажогина, вредительства здесь не было. Были ошибки, были бедствия, было наследие прошлого руководства. Ажогин работал честно, на износ. Однако произошло типичное для того времени явление. Раз директор сказал, что Ажогин вредитель, большинство работников с этой оценкой согласились. Одни из личных соображений, остальные по привычке не иметь своего мнения.
Создалось «показательное дело». Атмосфера угрозы и зажима всякой мысли, идущей вразрез с официальной точкой зрения, достигла угрожающих размеров. Зину Миссун за защиту Ажогина назвали слепым человеком, а Мурову — даже опасным человеком. Люди боялись честно высказаться. Я не мог терпеть этого равнодушно. Говорить правду дело всегда опасное. Но мой жизненный принцип — никогда не кривить душой. И я написал письмо Жданову о том, что считаю Ажогина невиновным и всю компанию, проводимую против него Чибисовым, большой политической ошибкой.