Технически база техникума была смехотворно слаба. По линии фототехники это был, изумительный по обилию экспонатов, музей старинной фотоаппаратуры. Громадные деревянные стационарные фотоаппараты и, так называемые, «дорожные». Тоже деревянные камеры размером 13х18, из дорогих пород дерева, с блестящими черными кожаными мехами и тяжелыми штативами. Камер 9х12 не было. А уж о ручным «лейках», снимающих на кинопленку, не приходилось и мечтать. Эти аппараты, в то время, встречались лишь на руках людей так или иначе имевших контакты с заграницей и были предметом нашей зависти и бессмысленной мечты.
Из киноаппаратуры были старый «ПАТЕ-верблюд» — черный прямоугольный ящик с наружными квадратными кассетами и ручкой на задней стенке, деревянный «Эклер» и, тоже деревянный, «Дебри-А», предшественник «Дебри-ЖК», которые считались вершиной кинотехники и были лишь в нескольких экземплярах только на лучших студиях страны.
Из ручных камер были одна или две «Кинамо». Была небольшая кинолаборатория с проявкой на рамах (о проявочных машинах еще не было и речи).
Снимали на немецкой пленке «Агфа-специаль», ортохроматической, то есть чувствительной лишь в сине-зелёной части спектра, весьма малочувствительной. На натуре света хватало, а в павильоне требовалось много света дугового.
Пленки было, естественно, очень мало и давали ее будущим операторам в крохотных количествах. За все время обучения мне, например, пришлось много поснимать фотографий на пластинках, но всего лишь метров двадцать киноаппаратом на пленке. Это было один раз. Мы, группы из трех-четырех человек, под руководством Ленфильмовского оператора Сергея Иванова, зарядив «Кинамо», с запасной кассетой, выехали на судостроительный завод. Там забрались на строящийся корпус корабля и снимали «документальный фильм» о том, как идет клепка корпуса из толстых листов металла.
Был еще второй раз, но уже по нашей собственной инициативе. Я, Олег Иванов и Жорж Максимов, достали с полсотни метров позитивной пленки, выклянчили на полдня «Эклер» со штативом и поехали на трамвае на Поклонную Гору, где шла разработка песчаного карьера.
При «полной дырке» в солнечный день света хватало. И мы с увлечением снимали несколько часов, по очереди разыгрывая роль то оператора, то ассистента, то режиссера. Конечно, кепки у всех были повернуты козырьком назад, как в то время у всех кинооператоров мира, чтобы козырек не мешал смотреть в глазок аппарата — лупы были очень короткие. И упивались толпой ребятишек, с восхищением и любопытством обступивших нас.
Какое это было счастье! Мы чувствовали себя настоящими кинооператорами. Таскали на плече камеру, привинченную к штативу, вертели панорамные ручки, наводили фокус, потом вертели ручку аппарата. Моторов ведь не было.
Солнце, хоть и с перебоями, светило и, снимая на позитивной пленке «с полной дыркой», мы надеялись получить достаточную экспозицию. Ведь чувствительность позитивной пленки в сто раз меньше, чем у негативной.
Поскольку позитивная пленка очень контрастна, мы проявляли ее дома, в теплом метоловом проявителе, в каких-то кастрюлях, намотав пленку на коррексы при красном фонаре. Негатив получился достаточно мягкий, с достаточной проработкой в тенях. В кинолаборатории нам его отпечатали. Мы смонтировали свой «фильм» и с невероятной гордостью показали его товарищам и педагогам.
К сожалению, жизнь большинства студентов двадцатых годов была посвящена не только учебе. Приходилось думать и о хлебе насущном. Студенческой стипендии едва хватало на скромное питание. Мы с матерью совершенно обносились. Я был одет в серые, сшитые матерью, брюки, которые на мне отвратительно сидели и серую гимнастерку, которая мне давно была мала. Выглядело это безобразно и смешно. Маме были нужны лекарства, но их не на что было купить. Сегодня не знали что будем есть завтра. Вот фон, на котором начался период моего студенчества.
Заработки были необходимы. Поэтому учеба, должен с сожалением признаться, часто уходила на второй план. Всегда, на всех лекциях в голове гвоздем сидела мысль о заработки, где, когда и с кем поговорить, куда съездить, что делать. Эта проблема тогда касалась почти всех моих сокурсников.
Брались за любую работу. Ходили в порт грузить бревна и на товарную станцию выгружать мешки с мукой. Как трудно мне было выполнять эту работу, учитывая вечно болящую, гноящуюся грудь! Да и денег платили там мало. По ночам сторожили магазины.
Потом при техникуме было организовано производство электромоторов для швейных машин. Там студенты мотали якоря. Это была чистая, сидячая работа в теплом помещении, хорошо оплачиваемая (до 100 рублей в месяц). Туда рвались, но там было мало рабочих мест. Я долго не мог туда попасть «по анкетным данным». Мне говорили: «Мы даем в первую очередь тем, кто из рабочих и крестьян. А ты подождешь…». И направляли на «грязную работу». Приходилось расплачиваться за свое «позорное» происхождение. Под конец все же и я «сел мотать». Правда, ненадолго. Тем не менее, дела дома стали поправляться. Помог еще один случай. Один мой родственник, кажется, Мессинг, предложил мне участвовать во всесоюзном конкурсе на рисунок почтовой марки, о котором было объявлено в газете. Я сначала отказался, но потом решил все-таки попробовать, нарисовал марку. График из двух ломаных линий. Одна изломами идет все выше и выше и ее с усилием поднимает наш рабочий. А вторая ломаная линия идет сверху вниз и своим концом прижимает лежащего «капиталиста» в цилиндре. И надписи «У них загнивание и упадок», «У нас рост и расцвет». Послал и забыл. Потом вдруг вижу объявление в газете, что первая и вторая премии за марку не присуждены, а третья — Клушанцеву (600 рублей). Вот не ожидал!