Хозяйка была нам очень рада, особенно Марье Ивановне, которая при встрече с Павлом Иванычем умела ловко и незаметно дать ему знать, что он должен смотреть на нее, как на незнакомую.
Хозяйка, Марья Ивановна, да еще какая-то подслеповатая старушка с безжизненною физиономией составили партию в преферанс; мы, то есть Танечка, я и Павел Иваныч, ушли в залу, довольно слабо освещенную одною лампой. Танечка села за фортепьяно; она играла хорошо и большею частью серьезные, печальные пьесы, которые шли к расположению ее души. Мы с Павлом Иванычем сидели поодаль.
До сих пор нам не удалось еще сказать друг другу ни слова.
— Здоровы ли вы, Евгения Александровна? — спросил он, устремив на меня взор, полный участия. — Вы так изменились, так бледны…
— Я не хворала.
— Но отчего же изменились вы? Вы страдали, у вас было какое-нибудь горе?
— Говорить о печальном — почти все равно что дважды переживать его.
— О, в таком случае не говорите, не рассказывайте… Странно, — сказал он, — я напротив рад был бы облегчить мою душу передачей другу того, что тревожит меня. Что это? скрытность с вашей стороны или недоверие? Во всяком случае простите меня, что я так неловко напросился на вашу откровенность! Но вы сами обещали ее, вы сами сказали в последнее наше свидание: "Вам будет принадлежать дружба взрослой…". Неужели прошло время даже и дружбы? Грустно! Впрочем, и я безумен…
— Наконец и между нами появились недомолвки, недоразумения! Это не только грустно для меня — это досадно.
— Кто ж виноват? я все тот же.
— Знаете ли вы, что иногда, несмотря на все желание высказаться, открыть все, что на душе, не достает сил, не достает уменья? Вы хотите знать, страдала ли я? Да, я страдала и измучилась одною самою странною, самою нелепою неприятностью.
— Опять любовь?
— Бог с ней, с любовью!
— Вы уж не верите в это чувство?
— Что до того, верю я или не верю? Но вы сами, любите ли вы кого-нибудь?
— Да, я люблю всею силой души моей…
— Дай Бог вам счастья, дай Бог вам не ошибиться!
— Счастье далеко; ошибке нет места, потому что я люблю безответно!
— А кто проповедовал Танечке?
— Проповедовать легко…
— Но тяжело то, что ваше сердце не оценено, не понято.
Он посмотрел на меня с выражением кроткой нежности и грусти.
Когда мы уезжали домой, Танечка и Павел Иваныч вышли провожать нас в прихожую. Последний подал мне мой салоп, очень нещеголеватый, и хотел непременно сам застегнуть его; при этом руки его слегка коснулись моей шеи — он вспыхнул, потом побледнел.
Он проводил нас на крыльцо и, несмотря на холод и наши просьбы не выходить, усадил нас в сани и смотрел нам вслед, пока мы не выехали за ворота.
Что это Татьяна Петровна так холодна к тебе? — сказала мне однажды Марья Ивановна. — Лизавету мою она больше любила. А ты, моя радость, угождай ей, что делать, хоть и тяжеленько. Принудь себя.
У меня невольно навернулись слезы.
— Да не вышло ли чего у вас? Что-то и дядюшка-то на тебя дуется…
— Ах, Марья Ивановна! Ничего вы не знаете!
— Да что? расскажи ты мне.
— Спросите Анфису Павловну.
Анфиса Павловна пересказала все Марье Ивановне и привела ее в сильное волнение и удивление. От души сожалела обо мне добрая Марья Ивановна и с каждым днем более и более принимала во мне участие.
Вскоре познакомился с нашим домом, через Душиных, и Павел Иваныч. Татьяне Петровне он понравился; она просила его посещать нас почаще и запросто, чем он и воспользовался.
Наши свидания и разговоры с ним принимали мало-помалу характер самой задушевной симпатии. Он уже не вызывал меня более на откровенность; но я чувствовала, что близ меня находится друг, который всегда с любовью и участием готов протянуть руку в опасную и тяжкую минуту. Он пристально и серьезно вглядывался в мою жизнь у Татьяны Петровны, ловил каждое, даже, по-видимому, ничтожное обстоятельство, которое могло разъяснить ему мое положение.
Дядюшка как-то притих и оставил свои попытки приобрести мою нежность, но в его обращении со мной было что-то суровое; какое-то затаенное, неприязненное чувство проглядывало во взглядах и словах, относившихся ко мне; случались и неприятности, и придирки, направленные на меня через тетушку.
Марья Ивановна тоже наблюдала за всем; но странно, что она не передавала мне своих замечаний.
Однажды Павел Иваныч у нас обедал, и после обеда, когда все отдыхали, он долго о чем-то разговаривал вполголоса с Марьей Ивановной, ходя по зале; я работала в другой комнате. Когда они подошли ко мне, он был бледен и взолнован и смотрел на меня с выражением сострадания и глубокой нежности. В продолжение вечера он был задумчивее и рассеяннее обыкновенного.