Я продолжала говорить с моим женихом до тех пор, пока громкий голос квартального офицера не известил, что наша карета подана.
— Уж недолго вам ездить в карете, — деликатно заметила мне Анфиса Павловна.
— Э, мать моя! — сказала Марья Ивановна, — не всем ездить в каретах; живут люди и без карет, да бывают счастливы.
— Каково! — сказала Марья Ивановна, оставшись со мной наедине, — ожидала ли ты такой встречи? Ведь он узнал нас! Как ты меня перепугала, Генечка. Сидишь бледная как смерть. А ты, моя радость, старайся владеть собой. Ну, этак Павел Иваныч заметит… будет иметь подозрение. Это его огорчит.
— Меня поразила неожиданность…
— Смотри, Генечка, не влюблена ли еще ты в него! Сохрани Бог! ведь это, моя радость, несчастье. Ты уж как-нибудь переломи свое сердце.
— Нет, Марья Ивановна, я скорее ненавижу его. Оттого так и тяжело мне было. Я желала бы никогда не встречаться с ним.
— Это, конечно бы, лучше.
— Впрочем, теперь если и встречу, так не испугаюсь, и приучу себя к мысли, что он здесь, что я увижу его…
Марья Ивановна улеглась и замолчала. Я думала, что она уснула, и дала волю слезам, долго удерживаемым.
— Как возьму я, да приколочу тебя! — произнесла вдруг Марья Ивановна. — О чем ты плачешь, сумасшедшая? Да и он-то, пес этакий, стоит ли, чтоб ты из-за него убивала себя! Он, я думаю, приехал домой да и забыл, что ты и на свете-то живешь; я думаю, у него уж давно другая в предмете. Чем бы тебе благодарить Бога, что Он посылает тебе в мужья хорошего человека, за которым ты будешь как за каменною стеной, — а ты убиваешься!
Долго успокаивала она меня, слезы также немало облегчили мне душу, и я вскоре уснула.
На другой день все вчерашнее показалось мне сном, а свидание с Павлом Иванычем еще более изгладило впечатление встречи моей с Данаровым. Танечке я не сказала ничего не потому, чтобы не доверяла ей, а потому, что боялась растравлять душевную рану, касаясь к ней воспоминанием.
Притом же приближался последний день моей девической жизни и веял на меня какою-то торжественною таинственностью, всею важностью нового, решительного шага, за которым меня ждала святая и строгая обязанность исполнения долга, ответственность за счастье человека, беззаветно вручавшего мне свое будущее.
Наконец настал и день моей свадьбы, в который по принятому обычаю я не должна была видеть моего жениха до самого венчанья.
Утром Степанида Ивановна, возвратясь от ранней обедни, принесла мне просвиру и советовала целый день больше ничего не есть — поговеть, чтоб Бог послал счастье. Я беспрекословно исполнила совет ее. Мысли мои были точно парализованы, сердце будто окаменело. Мысли являлись и исчезали в голове, не производя на сердце никакого впечатления. Мне казалось, что часы били иначе, что в воздухе носилось что-то особенное, что надо мной произнесен непреложный, таинственный приговор судьбы.
В семь часов вечера Анна пришла в мою комнату, молча вынула из шкафа мое венчальное платье, взяла картон, в котором заключалась гирлянда искусственных померанцевых цветов, и скрылась. Марья Ивановна также притихла; Анфиса Павловна приходила не раз навестить меня, но я не расположена была пускаться с ней в разговоры. Она не сердилась. Вообще, все в доме показывали в этот день в отношении ко мне какое-то молчаливое снисхождение. Степанида Ивановна не бранилась с горничными, и в доме царствовала тишина ожидания чего-то выходящего из круга ежедневных впечатлений.
Наконец меня позвали к тетке. Она сидела в своей спальне, одетая парадно. Увидя меня, она прослезилась и указала место подле себя. Тут она дала мне несколько советов житейской мудрости — об умении вести себя, о долге жены, о терпении, смирении и кротости.
— Ежели я была с тобой строга, — сказала она в заключение тоном искренности, — то это оттого, что желала тебе добра.
— О, я не сомневалась в этом! — отвечала я и в невольном порыве неложной благодарности бросилась к ней на грудь.
Она обняла меня и снова прослезилась. Я тоже плакала, и казалось, под этими обоюдными слезами таяла ледяная кора, разлучавшая нас.
— Теперь, Генечка, когда ты готовишься к такому великому таинству, решающему твою участь, ты должна смириться и не иметь зла ни против кого. Ты не любишь дядю — это грешно. Поди к нему, попроси у него прощения и помирись. Пойдем, я сама тебя доведу до кабинета.