Я затаскивал ее отяжелевшее тело по влажным покатым ступеням. Как это волнительно! У всех на виду – и в то же время никем не замеченный. Старый ДК, обнищавший, облупленный, как варёное яйцо. Зелёная сетка реставрации, ограждения… Зал заброшен, но акустика в силе. Не первая девушка исполнит предсмертную арию по моей партитуре18… А какой был бы хор! Умели ведь. Умели строить в советские годы, не скупились на сводчатые потолки, чтобы какой-нибудь кружок самодеятельности «Берёзка» насиловал инструменты на публике.
Я тоже выступал здесь. Ещё в училище. Я помню этот концерт, моих бездарных коллег с зажатыми пальцами. Калек, уж скорее. Которые смычок держат, как древко флага на демонстрации, и давят, давят на струны растрёпанным волосом, пока у редких бабулек с абонементом не скакнёт давление.
Я выделялся из них, это понял бы любой с мало-мальски развитым слухом. Я стоял перед ними с инструментом – и чувствовал, что весь мир существует только для меня. Внимает мне. Благоговеет. Я читал это во влажном блеске глаз, в напряженно поднятых плечах, я чувствовал это в воздухе. Я помню эту рыжую девочку с накрахмаленным воротничком. Я помню, как столкнулся с ней в булочной на следующий день. Она подошла ко мне сзади и робким, тоненьким голоском:
– Простите, пожалуйста…
– Автограф? Конечно, милая.
– Какая я вам милая? Мужчина, вы в очереди стоите?
Она мне снилась потом. Часто. «Мужчина, вы в очереди стоите?» Мужчина… Обезличеннее ты ничего не могла выбрать? Ты накануне слушала меня, затаив дыхание, вытянувшись в струну… Мужчина, да? Очередь?..
Все они, быдло, одинаковые. Их память не дольше, чем у рыбёшки в аквариуме. Они видят тебя, ты трогаешь их души, проникаешь в самое естество… А они? «Мне половинку «бородинского» и калорийку»… Они узнают только распиаренных бездарей – и под носом не увидят истинного творца.
Они не имеют морально права существовать, слушать. Они должны исчезать, но исчезать тогда, когда в них звучит музыка, когда из-под жирка потребительства выглядывает закормленная, затоптанная душа. Я спасал их. Самых достойных, самых чистых, тех, кого ещё можно было спасти.
Я привязал красноволосую к стулу. Теперь я чувствую такие моменты: дрожание ресниц, шумное дыхание… Она проснётся через минуту-другую – и я буду готов обнажить её суть.
Старый концертный зал ещё помнил зрительские седалища; истлевший, выгоревший бархатный занавес мог рассказать много закулисных сплетен. Всё это превратится в прах. Всё преходяще – музыка вечна.
Моя маленькая пленница кашлянула, застонала, ещё не раскрывая глаз, мотнула головой. Я терпеливо ждал, она ведь дожидалась меня так долго. Интересно, она покрасила волосы в красный, намекая на особую казнь? Да, я привык душить, а привычка – вторая натура, но вот таких алых у меня ещё не было. Может, сменить тактику? Может, сделать для неё исключение? Я представляю: остолопы в погонах найдут её с красными волосами.
– Кровь, – скажут они. – Никакого сомнения.
А потом смоют – и обнаружат, что волосы и без того красные. Разве не забавно? Матрёшка в матрёшке.
– Где я… – голос её пока сиплый, не распелась.
Это ничего, к первым крикам разойдётся, войдёт в тональность.
– Здравствуй, Красная Шапочка.
– Здравствуй, Серый Волк, – она моргает и щурится. – Ты кто?
Я сжимаю челюсти, сглатывая первую обиду. Снова это: «Мужчина, вы в очереди стоите?». Ничего, ничего. Я должен её спасти – а благородство требует снисходительности.
– Ты даже не будешь кричать? – начинаю злиться: в её глазах всё то же будничное равнодушие.
– А есть смысл?
Да что с ней такое? Откуда эта лень? Скука? Пресыщенность? Она что, не понимает, что это – её последние минуты?!
– Я напомню тебе, кто я такой, – тянусь к футляру за инструментом. Вынимаю бережно, с любовью. Гладкое дерево холодит ладони, но я готов его согреть. Прижимаю подбородком, смотрю искоса на девицу: вот сейчас. Сейчас она узнает, как слушала меня в Рахманиновском три дня назад.
Обычно к этому моменту мои девочки уже начинали плакать, и с ними инструмент звучал не так сиротливо. Эта молчит. Я играю один – без остальных струнных. Первую соль-минорную увертюру Баха. Как тогда, в зале.
Моя мелодия вздыхает – и плачет, порхает под сводами зала. Звук летит, звук резонирует и охватывает пространство вокруг нас. Я сам слушаю себя – и радуюсь, как никогда. Да, девочка. Причастись моего величия…