туземки, влила ей в рот через стиснутые зубы несколько капель водки
и смочила ей лоб и виски холодной водою.
Прошло несколько минут. Ни Полина, ни Мэдж не решались проронить
ни одного слова. Они обе ждали в томительной тревоге; им казалось, что последние признаки жизни, которые еще оставались в эскимоске, могли вдруг совершенно исчезнуть.
Из груди Калюмах вырвался слабый вздох. Руки тихо задвигались, и, прежде чем она открыла глаза и могла узнать, кто подал ей помощь, она прошептала:
— Госпожа Полина, госпожа Полина!
Путешественница была поражена. Почему ее имя было произнесено
при таких совершенно исключительных обстоятельствах? Добровольно ли
Калюмах очутилась на пловучем острове и знала ли она, что встретит
на нем европейскую женщину, доброту которой она не могла забыть? Но
как могла она это узнать и как могла достигнуть ост.рова Виктории, который находился в таком расстоянии от материка? И как, наконец, она могла догадаться, что именно эта льдина уносит так далеко от континента
Полину Барнетт со всеми ее спутниками из форта Надежды?
Все это было совершенно странно и необъяснимо.
— Она жива, она будет жить,— сказала, наконец, Мэдж, которая почувствовала
под своею рукою теплоту и движение, возвращавшиеся в это
обмершее было тело.
— Бедное дитя!—прошептала с волнением Полина Барнетт. Она была
тронута тем, что в такую минуту на устах эскимоски было ее имя.
Глаза Калюмах, наконец, открылись. Ее блуждающий, неопределенный
и нерешительный взгляд как бы еще не выходил из-под ресниц. Наконец
этот взгляд ожил, остановившись на путешественнице. Один момент, один миг, в который она увидела Полину Барнетт, сделал все. Молодая
туземка тотчас же узнала добрую женщину. Имя ее еще раз сорвалось
с ее губ, и рука, которая мало-по-малу подымалась, вдруг упала в руку
Полины Барнетт.
Заботы обеих женщин скоро привели в чувство юную эскимоску, слабость
которой происходила не только от раны и усталости, но и от голода.
Когда Полина узнала, что Калюмах не ела уже сорок восемь часов, то сейчас же дала ей несколько кусков холодной дичи и водки, которые
возвратили ей силы. Через час ей позволили итти вместе с обеими
женщинами.
В продолжение этого часа, сидя на песке между Мэдж и Полиной, Калюмах высказала им свою благодарность за спасение и рассказала о своих
приключениях. Конечно, она никогда не забывала и не могла забыть
европейских женщин с форта Надежды. Образ Полины Барнетт был всегда
в ее памяти, и, конечно, не простой случай забросил ее полумертвою
на пустынный берег острова Виктории.
Без дальних слов—вот что рассказала Калюмах Полине.
Здесь надо вспомнить о данном молодой эскимоской при первом
посещении форта Надежды обещании возвратиться в него ровно через
год весною. Полярная длинная ночь, наконец, прошла, и наступил прекрасный
месяц май. У Калюмах тогда воскресло желание выполнить обещание.
Она покинула свое селение в Новой Георгии, где зимовала, и в
сопровождении одного из двоюродных братьев отправилась на полуостров
Виктории.
Спустя шесть недель, в половине июня, она прибыла на территорию
Новой Британии, в окрестности мыса Батурст. Она отлично узнала вулканические
горы, вершины которых господствуют над Ливерпульским
заливом, и через двадцать дней прибыла к заливу Моржей, в котором и
она, и ее сородичи так часто охотились на тюленей.
Все было на своем месте, но дальше к северу—ничего! Берег совершенно
прямой линией спускался к юго-востоку. Ни мыса Эскимосов, ни
мыса Батурст уже не было!
Калюмах поняла, что произошло: или вся местность, вдруг сделавшаяся
островом, погрузилась в пучину вод, или он—этот новый остров—
поплыл и был унесен морем!
Не найдя тех, кого она искала, добравшись сюда из далеких мест, Калюмах заплакала.
Но эскимос—ее родственник—нисколько не удивился этой необыкновенной
катастрофе. Что-то в роде передавшейся из рода в род между
кочевниками Северной Америки легенды указывало, что территория мыса
Батурст хотя и присоединилась несколько веков тому назад к материку, но, не составляя с ним одного целого, должна была когда-нибудь при
каком-либо новом и грозном явлении природы вновь отделиться. Отсюда—
удивление эскимосов, когда они впервые увидели, что лейтенант Гобсон
решился выстроить факторию у самой подошвы мыса Батурст. Но в
силу ли простой осторожности, столь присущей их племени, или просто
из неприязни, которую всегда испытывают туземцы к европейцам, занимающим
их земли,—эскимосы не сказали тогда лейтенанту об опасности.
Калюмах не доверяла этому преданию, тем более, что оно не основывалось
ни на чем серьезном, и могло быть лишь одной из бесчисленных
эскимосских легенд. Вот почему обитатели форта Надежды не были ею
своевременно предупреждены о грозившей им на избранном ими месте
опасности.
Когда Калюмах убедилась в исчезновении мыса Батурст, она продолжала
свои исследования за Васбурнский залив, но не нашла и там никаких
следов тех, кого искала, и ей осталось лишь возвратиться на запад, на рыбные ловли Русской Америки.
В первых числах июля ее двоюродный брат и она покинули, наконец, залив Моржей. Они направились берегом и к концу июля, после безрезультатного
путешествия, вновь возвращались в поселение на Новой Георгии.
Никогда больше уже не надеялась Калюмах встретиться ни с Полиной
Барнетт, ни с ее друзьями из форта Надежды. Она считала их всех
уже погибшими в страшных водах Ледовитого океана.
Когда Калюмах возвратилась в свой дом, к семье, она принялась за
обычные занятия: работала на рыбных ловлях у Ледяного мыса, который
расположен на семидесятой параллели, почти в шестистах милях от мыса
Батурст.
В продолжение первой половины августа месяца не произошло ничего
особенного. Но к концу месяца разразилась та ужасная буря, которая
так обеспокоила Гобсона и которая, по его предположению, распространилась
на все полярные страны, вероятно, даже за Берингов пролив.
Буря была одинаково сильна и разрушительна, как у Ледяного мыса, так и на острове Виктории, и пловучий остров в это время находился
от Ледяного мыса не дальше двухсот миль, как это тогда же было вычислено
лейтенантом.
Полина Барнетт, слушая Калюмах, тотчас же связала мысленной нитью
ряд обстоятельств, и ей стало вполне понятно прибытие молодой эскимоски
на остров, положение которого ей было отлично известно.
В первые дни ужасной бури эскимосы Ледяного мыса скрывались в
своих юртах. Они не только не осмеливались ловить рыбу, но боялись
даже выходить из юрт. Однако, в ночь с 31-го августа на 1-е сентября
Калюмах решилась выйти на берег. Она пошла, пренебрегая ветром и
дождем, которые свирепствовали вокруг, и осматривала своими зоркими
глазами море, в темноте которого подымались, словно исполинские горы, громадные волны.
После полуночи ей показалось, что какая-то масса двигалась мимо, параллельно берегу. Ее глаза, одаренные необыкновенной остротой зрения, как у всех туземцев, обитающих в полярных странах, где большую
часть года стоит темнота, не могли обмануть ее. Громадная масса проплыла
мимо, в двух милях от берега, и это не могло быть ни льдиной, ни судном, ни даже китом в это время года.
Калюмах не имела времени для размышлений. Она просто решила,
что необходимо дать знать этим невольным пловцам, что твердая земля
близко от них. Она побежала в юрту, схватила один из тех смоляных
факелов, которыми эскимосы освещают свои рыбные ловли ночью, зажгла
его и начала махать им на берегу во мраке Ледяного мыса.
Это и был тот огонь, который заметили во время бури Джаспер Гобсон