I
При первых же звуках органа Яан проникся чувством благоговейной растроганности. В душу его вошла та детская жалость к себе, которая знакома каждому человеку, когда он только что оправился от тяжелой болезни и еще ощущает слабость и упадок сил. Яану казалось, будто он должен просить людей, что стоят рядом и смотрят на него, о тихом сочувствии, как маленький, беспомощный ребенок. Он устало опустился на скамью, прислушиваясь к грустному мотиву органного хорала, и глаза его увлажнились. Сердце растворялось в чувстве горячей благодарности к незримому избавителю, который вырвал его из когтей мрачного чудовища и которого он, как всякий человек, привык бояться. Яан долго и усердно молился, сначала безмолвно, потом зашевелил губами. Он молился и благодарил бога, пока не устал. И когда ему показалось, что он исполнил свой долг, что ему не о чем больше вспоминать, нечего больше желать, Яан съежился в углу скамьи и попытался прислушаться к проповеди. Но мысли его разбегались, путались, — он ни на чем не мог сосредоточиться. Пастор говорил монотонно, нараспев, как женщина, и это не воодушевляло молящихся, а опутывало паутиной скуки и сонливости. Напрасно Яан боролся со сном — его отяжелевшие веки смыкались все чаще, и свинцовая усталость расползалась по всему телу; он задремал, затем уснул. В этом не было беды — спал не он один.
Все здесь были усталые труженики, все поднялись чуть свет и проделали долгий путь, — Яан пешком. Они дремали, и никто не был на них за это в обиде, а пастор, добрый человек, давно к этому привык.
Яан проснулся только тогда, когда снова раздались звуки органа. Ему стало стыдно. Прийти в такое воскресенье благодарить бога за свое выздоровление и уснуть в церкви! Яан покосился на соседей и постарался сделать вид, будто и не дремал.
Когда церковь опустела и Яан вышел на морозный воздух, пронизанный солнечным сияньем, белизна свежего снега ослепила его. Юноша почувствовал внезапное головокружение, ноги его подкосились, в висках застучало. Он поискал, к чему бы прислониться, и отошел к церковной стене. В пять часов утра он съел дома только кусок черного хлеба. А тело, из которого тяжкая болезнь вытянула все соки, так истощено! Яан, закрыв глаза, ждал, пока пройдет головокружение.
Вдруг он почувствовал, что чья-то тень загородила свет, и, открыв глаза, увидел женщину. Она пристально, с тревогой, смотрела на него. Яан узнал ее не сразу, так сильно еще рябило в глазах. Затем разглядел, что это Анни с хутора Виргу [1].
Анни и Яан не произнесли ни слова. Они молча подали друг другу руки. Яан, преодолевая волнение, сделал шаг вперед, но тут же вновь прислонился к стене, смущенно улыбаясь собственной слабости.
— Как ты исхудал, Яан, — сказала Анни.
Яан молчал.
— Не узнать тебя — и лицо-то совсем другое…
Яан опустил голову.
— Точно из гроба встал, — прибавила девушка.
Серые блестящие большие глаза смотрели на юношу с той бесконечной нежностью, какая может светиться только во взоре женщины. Нежность и глубокая жалость сквозили и в ее тихом голосе, в судорожном движении пальцев под платком.
— Даже волосы поредели…
Анни резко отвернулась, на ее ресницы навернулись слезы.
Яан поднял руку и поглубже нахлобучил старый, выгоревший картуз.
— Ничего, отрастут, — наконец ответил он.
Они медленно пошли вдоль церковной ограды; Анни исподтишка наблюдала за Яаном.
Она видела, что Яан подрагивает от холода, — на нем был старый, выношенный серый кафтан, подпоясанный ремнем, а на ногах латанные-перелатанные русские сапоги. Анни видела, как неровна и неуверенна его походка, как посинели от холода губы, ввалились глаза. Девушка остановилась и сказала:
— Тебе холодно — зайди в церковь, согреешься.
Яан запротестовал: ему ничуть не холодно, на нем теплая фуфайка, толстый шарф. По дороге сюда он даже вспотел, даром что мороз крепкий.
В руках у Анни был узелок. Немного погодя она вынула из него большую булку и с аппетитом стала есть.
— Мне еще в церкви есть захотелось. Как только выбралась, сразу купила булок, — смеясь, сказала она.
Анни не решалась предложить булку Яану, хотя и догадывалась, что он голоден. Наконец она не выдержала:
— Ты небось проголодался, столько верст пешком прошел… На, поешь, булка свежая.
Яан сперва отказывался: он, мол, сам пойдет и купит. Он в самом деле собирался зайти в лавку, но в кармане у него было всего три копейки; шесть крошечных рогулек дали бы ему за них, и разве решился бы он съесть хоть одну, как бы ни ныло в желудке, если в доме его ожидали трое голодных ребятишек — брат и сестренки. Яан было заупрямился, но голод оказался сильнее — в конце концов он сдался.
Жуя хлеб, они прогуливались вокруг церкви, поглядывая друг на друга: Анни — весело, радуясь его аппетиту, Яан — смущенно. Почти насильно девушка сунула ему в руку вторую булку.
Яану было неловко: взгляд девушки то и дело останавливался на его затылке, — во время болезни из головы Яана выпало много волос, ветер шевелил оставшиеся клочья пуха. Яан старался поворачиваться к Анни лицом и смотреть ей в глаза.
«Как она хороша!» — подумал Яан, и кровь горячей волной ударила ему в голову. От морозного зимнего воздуха щеки Анни разрумянились, лоб был такой же белый, как повязанный на голове шелковый платок, из-под которого смотрело открытое полное лицо. А большие светлые глаза — как они глядели, как сияли! Новое, сшитое на городской манер пальто Анни говорило о том, что она с богатого хутора.
— Родные, наверное, ищут тебя! — сказал Яан.
— Некому особенно искать, — мы приехали вдвоем с отцом.
Они постояли за церковью в снегу, опершись на железную ограду могилы какого-то помещика; Анни так подробно расспрашивала его о житье-бытье, что Яан устал отвечать. Ему было стыдно говорить о своей бедности, поэтому он давал девушке краткие уклончивые ответы и все напоминал ей, что отец, должно быть, ищет ее.
Анни не отставала:
— Ты пришел в церковь пешком. Хватит у тебя сил дойти обратно?
— Вот еще! — Юноша насильно засмеялся.
Анни стала настаивать, чтобы Яан попросил кого-нибудь из крестьян подвезти его. Потом сказала:
— Я навещу вас. Передай привет матери, а детям отнеси от меня эти булки…
— Брось! — нахмурился Яан. — Я сам куплю…
— Молчи! Я посылаю детям что хочу, не вмешивайся.
Она засунула булки в его оттопыренные карманы, затем молодые люди повернули к церковной площади. Анни простилась с Яаном долгим взглядом и крепко пожала ему руку.
Яан не надеялся, что его кто-нибудь подвезет: утром дорога была плохая, и мало кто из соседей поехал в церковь на лошадях; к чужим Яан напрашиваться не хотел, да у многих и места в санях не было. Он побрел пешком.
Дня за два до этого бушевала сильная метель, она занесла дорогу, намела у заборов сугробы. Потом ударил мороз. А сегодня дул пронизывающий ветер, взметая столбы сухого снега. Белое поле искрилось и переливалось в бледных лучах зимнего солнца, как новый, блестящий атлас. Глубокая тишина царила на широкой равнине, один край которой сливался со свинцовым небом, а другой уходил к темному сосновому бору, черневшему, словно кайма белого савана. Снова вздымался крутящийся столб снега, и было слышно, как крошечными булавочками звенят снежинки.
Пошатываясь, Яан медленно брел по занесенной дороге, ноги увязали в снегу, как в куче зерна. Он с трудом пробирался через сугробы и вскоре весь вспотел, прерывисто задышал. Он продолжал есть на ходу. На свои три копейки он купил булок для детей, от булочек Анни кое-что оставил матери, а остальное съел сам, — он вдруг почувствовал неутолимый, прямо-таки лютый голод. Яан обливался потом, задыхался, но ел, ел. Он ничего не замечал, ничего не слышал, так что вознице с саней, догнавших его, пришлось несколько раз громко крикнуть ему, прежде чем Яан наконец уступил дорогу.
Поев, Яан повеселел, несмотря на плохую дорогу и суровый ветер, который щипал лицо, будто рассол. Он увидел впереди приземистого сгорбленного человека. Юноше хотелось с кем-нибудь поговорить, и он попытался догнать попутчика. Это было нетрудно, — человек шел медленно; Яан узнал его еще издали по сутулой спине и шаткой, неуверенной походке, какая обычно бывает у слабосильных людей, носящих большие, тяжелые сапоги. Одинокий путник был Михкель из Мядасоо, бобыль [2]из той же волости, что и Яан. Старик шел медленно, сгорбившись, словно тащил на спине тяжелую ношу; к каждой его ноге как будто было привязано по колоде, а между тем на нем были только постолы [3], а в руках — небольшой горшок для салаки.
1
В эстонской деревне каждый хутор имел свое название. Названия хуторов присоединялись как вторая фамилия к именам хуторян.