Все трое исчезли в полутьме, которая казалась ещё непроницаемей после огней парохода и пристани.
Прошло с полчаса. Вдруг полный густой звук колокола донёсся со стороны города, и в ту же минуту на разные тона ответили ему колокола других церквей. Вахтенные, оставшиеся на пароходе и пристани, обнажили головы и стали часто и быстро креститься. Снял свою шапку и буфетчик Малехов, и его добродушное, вечно улыбающееся лицо стало молитвенно-серьёзно.
И вот в городе взвилась ракета и огненной змейкой прорезала мрак ночи… И за ней загорелась иллюминация, зажглись бенгальские огни…
И «Ретивый» также осветился разноцветными огнями: это официант взял цветные лампочки из рубки и столовой и заблаговременно заменил ими лампочки террасы.
Утро уже забрезжило своими первыми лучами. Засветлела тихая гладь величавой Волги, разлившейся на десятки вёрст. Тёмная туча подвинулась к северной стороне неба, а на востоке проглянула светлая полоса чистого неба.
Вернувшись от заутрени, команда разговлялась. В добавление к обычному, компанейскому угощению, традиционному на Волге, капитан «от себя» поставил команде четверть, да Рахманин пожертвовал целый золотой на окорок, который тут же и был куплен в пристанской лавочке, которую лавочник открыл для команды, зная, что в городе теперь ни за какие деньги ничего не достанешь.
В рубке первого класса разговлялось начальство: капитан, его помощники, машинисты и оба лоцмана, люди пользующиеся на пароходах особым почётом и вниманием. Тут же сидел и Рахманин.
Все уже перехристосовались между собой, перецеловался со всеми и русский татарин, буфетчик, и казался очень довольным тем, что и ему пришлось участвовать во встрече великого русского праздника.
Капитану, в ответ на красное яичко, он поднёс серебряный брелок — тоже яйцо с выгравированным на нём якорем.
Шёл общий, незатейливый разговор. Деятельно уничтожались вина и снеди, которыми был заставлен стол.
— Кушай, дюша! — приговаривал Малехов, угощая.
— Креститься бы тебе, князь, — шутил капитан.
— Зачем креститься? — отвечал Малехов. — Каждый человек в своя вера должен помирать…
— Да, ведь, ты совсем русский…
— Конечно, русский… Но только не хороший человек, кто веру меняет.
— Яман? [1]
— Яман… Своя вера — якши [2]… Бог любит того, кто своя вера бережёт.
— Это уж как есть, — заметил старик лоцман, — доведись до всякого…
После розговенья капитан прошёл к себе в каюту и лёг уснуть… Но ему не спалось… временное возбуждение быстро прошло и в голову назойливо лезли тяжёлые воспоминания прошлого.
— Бобыль я… Вся жизнь прожита, а радость, счастье где-то там остались и никогда, никогда их не будет…
Так думалось ему. Он встал и снова прошёл в класс.
— Спите, что ль? — постучался капитан в каюту Рахманина.
— Не спится. — Рахманин отворил дверь. — Мысли всё какие-то невесёлые…
Капитан вошёл в каюту.
— И у меня тоже, — сказал он, — в такие дни тоска подступает и зависть в душу ползёт.
— Да, в такие дни дома хорошо… дети, жена…
— А у кого их нет, тому и дома холодно…
Капитан понурился.
— Да, тяжело одиночество… Нет, кажется, ничего хуже… И чувствуешь, что всё опоздано… Что впереди одна бесприветная старость. А знаете, кто теперь, в такую Светлую ночь, ещё несчастнее одинокого человека? — вдруг спросил капитан. — Они… вот те, у кого мы забавы ищем, к которым пьяные ходим… Я думаю, плачут они в такие ночи… И есть отчего? Отверженные… Животные для наслаждения…
— Да, Дмитрий Иванович, это вы верно…
— А знаете что? Поедемте сейчас к ним? Свезём им пасху, кулич, выкажем… ну, как бы это сказать… участие…
— Вот придумали!
— Ведь были же мы с вами и вот именно здесь, в этом городе, у них… Помните: у Агафьи Степановны?.. Почему же и теперь не съездить? Тогда с одной целью, теперь с другой.
— Оригинально-то оригинально… но…
— Ничего не но… едем? Извозчик наш остался ночевать у пристани.
— Даже совестно извозчика нанимать в это место в такую ночь.
— Пустое: он довезёт нас до угла, а там пять шагов.
Рахманин был человек быстрых решений, и поэтому капитану не пришлось долго уговаривать его.
— Ещё там была Наташа… белокуренькая такая… совсем девочка… — начал даже припоминать он.
Забрав с собой пасху, кулич, яйца и две бутылки вина, капитан и Рахманин сошли с парохода и, разбудив заснувшего извозчика, велели ему ехать в город.
— Куда прикажете? — спросил извозчик.
— А вот куда скажут, туда и поезжай.
На улицах в этот предрассветный час между заутреней и обедней было пустынно. Кое-где догорали плошки. У одного переулка капитан остановил извозчика.
— Теперь мы пешком, — сказал он.
Когда извозчик скрылся за поворотом, ночные путешественники направились в переулок.
— Который дом?.. Вот забыл… — соображал капитан, — да, вспомнил… У него ещё крыльцо со стеклянным входом… Отлично помню…
— Дадут нам шейного и затылочного, — высказал предположение Рахманин, — не шляйся в такую ночь по таким местам!
— Мы же объяснимся… Вот подъезд… Да, я не ошибся; видите: сквозь ставни свет: значит, не спят.
Приятели вошли на крыльцо и капитан разыскал звонок. Прошло несколько минут, но никто не отозвался. Капитан позвонил ещё, а Рахманин стал стучать в дверь.
Теперь обоих охватила одна и та же боязнь: как бы кто-нибудь не увидал их у этого подъезда… Но обоим было совестно признаться в боязни друг другу и совестно было уйти.