Моим дипломным фильмом была "Шинель", потом ее выпустили в прокат. Весь наш бюджет уложился бы в два часа съемок на Невском. Вообрази, сколько стоит перекрыть движение на Невском проспекте, запустить на него лошадей, поставить освещение, сделать снег! Мы стояли перед катастрофой, - и тогда Невский был сделан из фанеры и палочек и набит на задние ворота здания "Ленфильма". Никому из зрителей и в голову не пришло, что это бутафория. Но без неприятностей все же не обошлось: по узкому ленфильмовскому двору разъезжали пароконные сани, лошадь понесла и кого-то придавила...
Давай-ка заглянем в павильон: мне кажется, там уже все наладили.
О грустном
На самом деле до этого было далеко.
Мизансцена интервью изменилась: наведавшись в павильон номер четыре, Баталов не стал уходить в курилку. Он сидит в высоком, похожем на трон кресле, вокруг, на прозрачных лесках, болтаются элементы художественного оформления - кадры из его ранних фильмов. Перед ним все еще не починенная кинокамера, сбоку от него - журналистская рука с диктофоном. Баталов перешел на шепот: он не хочет говорить на публику, и поэтому диктофон переехал под самый нос юбиляра.
- У вас есть роли, есть ВГИК, есть семья. Ради чего стоит жить?
- Ради обретения собственного "я" - это единственное, что спасает в трудную минуту. Ради тех, кто помог тебе себя найти, - нынешний я равен сумме тех, кто меня сделал.
Когда я получил право снимать, Хейфиц мне сказал: "В твоем столе должно лежать три готовых сценария, и тогда один из трех получится". Надо работать и быть готовым ко всему: сегодня у тебя есть большие роли, ты играешь и снимаешь, завтра о тебе забывают. Но если ты кем-то стал, тебя ничего не погубит: в трудное время, когда не было съемок, в моей жизни появилось радио. Вокруг меня собрались люди, погибавшие без работы, - и нам удалось сделать нечто, выделявшееся из общего ряда. А уж работали мы не за страх, а за совесть, в отведенные нам часы не укладывались.
- Ваши радиоспектакли - "Ромео и Джульетта", "Поединок", "Казаки" были классикой жанра. По ним учились работать радиорежиссеры, их изучали театроведы. А потом художественное радио исчезло, вымерло как мамонты, и его заменили музыкальные и информационные программы...
- В моих "Ромео и Джульетте" не было ни одной авторской ремарки. Место действия - парк, площадь, улицу - изображал звук: журчанье воды, воркованье голубей. Во время любовной сцены я положил на актрису ее партнера: голос лежащего человека звучит совсем по- другому. А после "Поединка" едва не уволили моего редактора. В спектакле был занят Тихонов, и начальство вознегодовало. Как же так, Штирлиц - наше все, и вдруг он говорит голосом пьяницы-офицера, что армия спилась, а жизнь наша пропала и пошла под откос. Передачу снять нельзя - она в сетке. И тогда взялись за редакторов.
Больше так работать никогда не будут: наверное, художественное радио уже и не нужно... Что ж, все должно идти как идет. Если изобретена цветная пленка, то не надо обливаться слезами о черно-белом кино. В немом кинематографе работал фигуративный актер - вместо того чтобы говорить, он должен был передавать свои чувства ногами и руками, глазами, губами... Носом. Потом кино заговорило - и стало болтливым, потерялась вся эстетика прежнего кинематографа. Но бороться с этим нельзя - можно только печалиться. Да и это глупо: стоит ли страдать из-за того, что в твоем детстве закаты были другими?
- Что бы вы изменили в своей жизни?
- Я бы поправил все - и с самого начала. Чем дальше, тем больше я понимаю, как виноват перед мамой и отцом, все острее помню, как часто их обижал, как не делал то, что обязан был сделать. А я и на кладбище-то бываю безобразно редко...
Мне хочется исправить, переозвучить многие из моих фильмов. Нынче никому не интересно, я ли их так сделал или же меня вынудило начальство. В ленте "Игрок", снятой по Достоевскому, француженка говорит генералу, бросившему на ее постель сто тысяч рублей: "Ты настоящий русский!" Реплику вырезали: настоящий русский - это Гагарин.
- Вы часто говорите, что не хотите больше сниматься. А вам предлагают?
- Предлагают. А когда фильмы выходят, я благодарю Бога за то, что отказался. Роли-то бывают хорошими - другое дело, чем они оборачиваются на экране. Это ты, а рядом с тобой стоит нечто, оно может тебя испачкать. Работая с Хейфицем или Роммом, я прекрасно понимал, о чем у нас идет речь. Я знал, что мы работаем не за страх, а за совесть и есть смысл тратить на это жизнь. Но стоит ли садиться в эту лодку со случайными, ненужными тебе людьми?
- Значит, вы не хотите участвовать в сегодняшней жизни?
- Да, до некоторой степени. Я не участвую в суете, тусовках и праздниках. Но что такое сегодняшняя жизнь? В ней есть и Петр Фоменко, и Анатолий Васильев... А также то, что плавает сверху.
- Что же вас кормит?
- Раньше я преподавал за границей: со мной имели дело больше двадцати американских университетов. Когда я шел на первый свой зарубежный мастер-класс, у меня ноги ходуном ходили. Я мало ездил, никогда не интересовался языками - и вдруг попадаю в богатейший университет, настоящее миллионерское место. Но все прошло хорошо: мы ставили Ахматову, и студентам было интересно. Да и меня все это радовало.
Сейчас мне уже тяжело ездить. Новым кормильцем стал телевизионный цикл "Прогулки по Москве". Он идет три года, и я очень доволен: я люблю эту работу, к тому же она позволяет заработать...
И тут починили кинокамеру.
Баталов начал прощаться, корреспондент засуетился:
- Алексей Владимирович, мы о стольком не поговорили!
- Ну что тебе еще сказать? Я женат вторым браком, моя жена цыганка, раньше она была цирковой наездницей. Мы познакомились в Ленинграде, когда жили в одной гостинице, а поженились только через пять лет. Я странный человек, и такие вещи быстро не делаю. У меня дочка-инвалид - она не может пошевелиться и все время сидит в кресле...