Тут ректор вытащил из кармана листок бумаги и достал другие очки. Тишина в переполненной аудитории была такая, что каждый отчетливо слышал, как зашуршал разворачиваемый листок и стукнул футляр очков. Семинарист Васарис сидел ни жив ни мертв, боясь услышать что-то очень неприятное. Сидевший рядом Касайтис толкнул его локтем в бок, и Васариса словно молнией пронзило: уж не относится ли письмо к нему самому, к Людасу Васарису?
Надев очки, ректор показал листок аудитории и сказал, подчеркивая слова:
— Вот письмо Радастинаса, написанное одному из вас, сидящих здесь и слушающих мои слова. Кому именно, я не скажу ни публично, ни в частной беседе. Это письмо еще не дошло до адресата, и он узнает его содержание только теперь из моих уст. Мы решили пока не исключать этого семинариста, а оставить его на испытательный срок, тем более, что это письмо могло быть адресовано и не ему одному… Пусть же мои слова послужат ему и всем вам предостережением. Вы должны тотчас же оборвать всякие неподобающие священнослужителю знакомства. Знайте, что мы проявим сугубую бдительность, пока не вырвем зла с корнем. Теперь же послушайте, что пишет этот кандидат в священники!
«Дорогой друг!
Вот уже кончается вторая неделя с тех пор, как я распрощался с семинарией. Ты думаешь, что я очень жалею о ней? Ничего подобного. Конечно, неприятно, если ты обжился в теплом гнездышке и тебя, как собаку, вышвырнут на улицу. Но, как видишь, я не пропал и плюю на всех ваших ректоров и проректоров. Теперь, если бы меня и просили вернуться в эту тюрьму, ни за какие деньги бы не согласился. Все же мне интересно узнать, за что именно меня выгнали? Если узнаешь, напиши непременно. Ректор прочел мне длинную проповедь, наговорил много чепухи о том, что мое поведение на последних каникулах было недостойным и даже грешным, однако ничего определенного не объяснил. Когда же я спросил его, за что меня исключают, он многозначительно ответил: „Ты сам знаешь, если у тебя осталась хоть капля совести и хоть какое-нибудь понятие о грехе“. Что на моей совести, это мое дело! Только я твердо уверен: они не могли ничего обо мне узнать, хотя у них отличные доносчики. Самое большее, что могли пронюхать, это случай в имении, о котором я тебе рассказывал. Ведь мог нажаловаться тот кавалер, которому я натянул нос. Однако кто виноват, что его невеста сама на шею вешается? Что касается двух приключений, которые, действительно, „warte grzechu“[73], то я давно спрятал концы в воду и совершенно спокоен. Теперь все это уже не имеет никакого значения, но меня разбирает любопытство. Я, так сказать, заинтригован, к тому же знание делает человека более опытным. Я уже сказал тебе, что на свою судьбу не жалуюсь. Место я получил приличное, об этом подробнее напишу позже, жизнью во всяком случае пользоваться можно вовсю. Ксендзу, конечно, тоже представляется много возможностей, но зато масса помех: приходится скрываться, бояться, притворяться. А какие, брат, попадаются девицы! Не чета вашим поломойкам! Красивые, интеллигентные, отчаянные. Но не буду больше смущать тебя их описанием, не то ты поддашься соблазну, а ты ведь малый добродетельный. Ну, до свидания, напиши, что обо мне плетут и вообще что нового.
Твой Бронюс».
Ректор опять переменил очки и с минуту молча вглядывался в лица семинаристов. Эффект был невыразимый. Нахальный цинизм письма подавил одних, других пристыдил, третьих испугал. Не один из них думал со страхом, что письмо могло быть адресовано и ему. Еще больше было таких, которые и сами кое в чем провинились на каникулах, особенно с точки зрения ректора. Большинству самые невинные вещи теперь казались сомнительными. Даже скептически настроенный Касайтис, который привык ко всему относиться равнодушно, на этот раз почувствовал, что стоит перед серьезным вопросом. Йонелайтис и Серейка боялись, что начальство нападет на след их кружка, так как после подобных встрясок оно становилось еще бдительней и усердней, а число доносов значительно возрастало.
Васарис был потрясен. Некоторые фразы этого ужасного письма как будто относились непосредственно к нему. Ему казалось, что Петрила-то уж, наверное, подумал о нем и Люце. Готовый себя осудить, он ждал, что еще скажет ректор.
А ректор, все еще держа дрожащей от волнения рукой письмо, заговорил опять:
— Вот что пишет тот, который всем вам жаловался, что его исключили несправедливо. Я полагаю, что теперь вы понимаете, почему его исключили. А какова главная причина падения этого несчастного? Причина та, что он обмирщился, не избегал опасных знакомств, особенно же с лицами другого пола.