Умиротворенно ждал он следующего дня — решающего в его жизни.
В то утро Людас Васарис встал совершенно успокоенный, вместе с другими прочел утренние молитвы и отбыл медитацию. Обряд посвящения должен был начаться в десять часов, оставалось еще около трех часов на последние приготовления. Кандидаты подбрили тонзуры и еще раз повторили чин посвящения. Все старались оказать им услугу и вообще быть с ними внимательными и приветливыми. Младшекурсники смотрели на них почтительно и с любопытством дожидались назначенного часа. Многие испытующе следили за выражением их лиц, пытаясь угадать, что они чувствуют, утвердились ли в своем решении, не боятся ли, не сбежит ли кто из них в последнюю минуту, усомнившись в своем призвании. Товарищи расспрашивали их об этом, — одни, стараясь ободрить, другие, пошучивая, насколько позволяло сосредоточенное настроение кандидатов и важность приближающегося момента. Васарис после стольких страхов и сомнений по поводу своего будущего ждал теперь рокового часа без всякого волнения. Возможно, что нервы его были переутомлены за эти трудные дни реколлекций, возможно, он чувствовал, что когда решающий шаг будет сделан, все его сомнения и борьба потеряют смысл и он обретет душевное равновесие, мир и ясность.
Но все-таки одна многозначительная мелочь нарушила его спокойствие, вызванное не то усталостью, не то покорностью, не то надеждой на лучшее, и еще раз показала, насколько чувствительной и хрупкой была его душевная организация.
До посвящения оставалось только часа полтора. В комнате Васариса собралось несколько его друзей. Касайтис подбривал ему тонзуру. Петрила просматривал описание чина посвящения, еще двое сидели на кровати и наблюдали все эти приготовления.
— Еще немного — и ты законченный человек, — сказал Касайтис, — а с нами еще всякое может случиться.
— Не бойся, — ответил Петрила. — Если уж Людас допер до иподиакона, допрем и мы. Надо только держаться поосмотрительнее, чем Радастинас.
Один из сидевших на кровати возмутился словами Петрилы.
— Скажешь тоже! Не в осмотрительности дело, а в поведении. Если кто принимает посвящение благодаря одной осмотрительности, в этом, братец, мало чести.
— И как можно сравнивать Васариса с Радастинасом? Эх, Петрила, ты иной раз так зарапортуешься, — сказал другой.
— Да я вовсе не сравниваю, — оправдывался Петрила. — Я только хотел сказать, что Людас человек осмотрительный, больше ничего.
Васарису всегда было неприятно, когда напоминали о Радастинасе, а сейчас это показалось ему просто обидным. Ему было ясно, что Петрила намекал на его отношения с Люце и из-за этих отношений чуть не сравнил его с Радастинасом.
Тем временем тонзура была выбрита, и Людас решил перелистать статьи «Понтификала»[89]. Петрила обратил его внимание на одно место:
— Вот видишь, когда епископ спрашивает, достойны ли вы быть посвященными, он обращается не только к архидиакону, но и к мирянам: si quis habet aliquid contra illos, pro deo et propter deum cum fiducia exeat et dicat[90]. Как это тебе нравится?
«Что он нынче ко мне пристает?» — подумал Васарис и, еле сдерживая растущее раздражение, сказал:
— Что здесь может нравиться или не нравиться? И зачем ты об этом спрашиваешь? Если хочешь, можешь воспользоваться этим пунктом в свое время, а сейчас оставь меня в покое.
Петрила понял, что допустил бестактность, и стал извиняться:
— Ну, не сердись, Людас. Ты знаешь, что я кое-когда люблю пошутить, а мы с тобой соседи и знаем все секреты и слабости друг друга. Но ты обогнал меня во всех отношениях.
— Если бы это зависело от меня, я бы охотно поменялся с тобой местом.
— Неужели? Может, жалеешь о чем-нибудь? — улыбнулся Петрила и вышел из комнаты.
Эта сцена окончательно испортила Васарису настроение. Он знал, что приятель его никогда не отличался тактичностью и деликатностью. Эти неудачные намеки на его отношения с Люце объяснялись скорее всего грубостью его натуры или мелкой завистью. Но все-таки Васарису стало обидно и горько от этих слов. Он чувствовал, что искупил невинные отношения с Люце и тревогами, и мучениями, и величайшими усилиями воли. И вот перед самой значительной минутой в его жизни близкий друг двусмысленно упрекает его в чем-то!
Когда-то подобными упреками уязвил его Бразгис, и теперь Васарис испытывал такую же горечь и унижение. Итак, потому только, что он надел сутану, и потому только, что он решился стать пред жертвенником божиим, каждый считает себя вправе лезть ему в душу из каких-то ничтожных, мелочных побуждений. Эта тягостная мысль удручающе действовала на него, умаляла даже величие приближающегося момента.
90
Если кто имеет что-либо против них, пусть смело выступит и скажет пред богом и во имя бога (латинск.).