За столом он любил порядок, старшинство…
— Поставь вино передо мной, хлеба́ и лаваши разложи в ряд, — спокойно говорил он хозяйке.
Мягкосердечный и чувствительный Чампура обращался к хозяину:
— Спусти-ка мне в чашу струю из твоего бурдючка, любезный мой! Люблю, когда вино в чаше алым пламенем горит, на душе светлее становится!
— Налей мне, эй, виночерпий, чашник, винный казначей, почтенный человек! Кому же пить вино, как не мне? Лучше меня этого никто не умеет! — и если был доволен приемом или вино ему казалось очень уж хорошим, то, поставив на стол пустую чашу, говорил с улыбающимся лицом: — Что за вино! Солнечный жар в нем, право! Счастья и радости всему роду твоего отца!
— Благословенно лоно твоей матери! — обращался он к хозяину.
Одна была забота у Чампуры — поесть и выпить в тишине, в уюте. Пиров с множеством гостей, с шумом и гамом он не любил. «Краток мир мгновенный, вмиг смолой сгорит» — этот афоризм был неизменно у него на устах — и кто сказал бы, что он не прав?
Был Чампура чистоплотен, всегда опрятно одет, тщательно выбрит — в черной чохе и черном архалуке, а зимой — в овчине или в шинели. Слегка поседелый, рослый и осанистый, плотный, отяжелевший, был он ласков, уступчив, всеми любим и притом правдив — ненавидел хитрость и коварство, чурался лжи…
— Господи, ниспосылатель святых даров! — бывало, благословлял он хлеб, разламывая краюху у нас за завтраком.
И запивал кусок обязательной утренней чаркой виноградной водки.
— Человек должен быть щедр, тароват, светел за чашей вина! — говаривал он моему отцу, сидя за столом у нас в гостях.
И, отведав свежего хлеба, жареного мяса и птицы, запив их кувшинчиком прохладного вина, они расходились по своим делам и трудились весь день, добывая хлеб насущный, с легким сердцем и чистой душой, услажденные с утра дружеским общением.
— Человек без друзей — больной, душа у него с изъяном, порочно устроена! — говорил мой отец. — Не будет ему ни радости, ни удачи на этом свете, растает, изникнет, как вешний снег!
А Чампура кивал в знак согласия и поддакивал:
— Только тот — человек, кто в веселье дни свои на земле проведет! Так-то, любезный мой!
— Что толку в застольстве, в еде да в питье, ежели друг в душу другу не заглянет? — говорил Чампура и добавлял свое вечное «любезный мой» или «иди сюда, поцелуй меня»!
Чампура был сам человек щедрый и гостеприимный — в чужом доме! Будучи в гостях, он с таким радушием встречал чужих гостей, так ковром стлался им под ноги! Заботливо подносил вновь пришедшему блюда с кушаньями, помогал выбирать самые лучшие куски, упрекал его ласково вместо хозяина: «Зачем, дескать, запоздал?» — или: «Почему забросил, забыл нас?»
— Обрадовались мы твоему приходу, как замерзший в стужу человек — горячему солнышку!
«Кто это — мы?» — спрашивал себя в душе изумленный чужой гость.
А Чампура хлопотал так, словно он был кровной родней хозяина, нераздельным совладельцем всего его дома!
добавлял он любимый свой народный стишок и, широко раскинув руки, обращался к гостям:
— Не верно разве я говорю, любезный мой? Иди сюда, поцелуй меня! — говорил Чампура хозяину, и тот поддакивал:
— Именно, именно так!
Чампура любил иногда и шутливые, пустые разговоры, «празднословие»; он мог задать вдруг такой, например, вопрос:
— Ты деламута отведывал? Нет? И лаже не знаешь, что такое деламут? Как так, мой любезный?
— Ну да, это кушанье… Да еще какое! Когда корова отелится, ее тут же, сразу подоят, и из этого молока или молозива варят деламут. Как вскипятят, оно и затвердеет. Посыпают солью и едят. Вкусно так — пальчики оближешь!
— Значит, ты деламута не пробовал? — И он, бывало, махнет рукой с презрением и удивленно покачает головой.
Потом разведет руками и спрашивает снова, с видом крайнего изумления:
— Так деламут тебе неизвестен?.. Какой же ты грузин после этого? Иди, поцелуй меня, любезный мой!
— Пожалуй, ты и кукурузной гургучи не едал?
— Нет, не едал. Это еще что за штука?
— Ну, знаешь!.. Да что с тобой разговаривать, время тратить впустую? Нашел досужливого человека!
И он глядел на собеседника с укоризной, возмущенный его невежеством.