— Что вы! — смакуя удовольствие, подливает патоки дьякон. — Что вы, ваша слава всюду гремит, до самого неба достигла. Я и то, глядя на вас, неизменно думаю: «Не достоин! Господи, не достоин!» А этого неверного разве мыслимо с вами равнять? — нескончаемо курит фимиам попу дьякон-рваная ряса…
— Опасный он человек, дьякон! Бомбы изготовляет втайне, взорвать весь свет собирается! Я человек многосемейный, сам знаешь…
Анархист и в самом деле был человек опасный. Очень уж горяч — бешеного нрава.
Еще семинаристом он закатил пощечину отцу-ректору и был за то исключен с волчьим билетом из пятого класса.
— Ух, одолела меня жажда свободы, к горлу подступает! — объявлял вдруг Иорам, и глаза его метали молнии.
Однажды, помнится, сидел я на балконе с книжкой. Был яркий знойный полдень. Вдруг взбегает ко мне на балкон Иорам, возбужденный, с расширенными зрачками, и кричит:
— Слышишь? Слышишь или нет?
— Что такое?
— Из-под земли гул доносится! Ну-ка, спустись, приложи ухо к земле! — И он насильно стащил меня вниз по лестнице.
— Приложи ухо, прислушайся — как гудит! Ты понимаешь, что это значит?
— Ну?
— Это она! Идет… приближается…
— Кто идет?
— Надвигается… С гулом, с громом, во всей своей мощи и силе… Революция!
Я смотрел на него в изумлении.
— Неужели не слышишь? А я слышу: посвист бури, шум грозы, грохот горного потока! И в воздухе порохом пахнет.
Полуденный зной палит деревню; немолчный стрекот сверчков разносится в неподвижном, безлюдном воздухе.
Все старались избегать беспокойного, яростного анархиста и боялись его «бомб». Шел слух, что он тайно изготовляет их по ночам в саманнике за гумном и в любую минуту, если только захочет, может взорвать всю деревню. Женщины, когда им случалось повстречаться с ним на дороге, проходя мимо, тайком крестились.
— Боже всесильный и милостивый, упаси нас от беды!
В самом деле, странен был Иорам — впору испугаться! Не раз я видел его стоящим на берегу Иори в дни весеннего половодья — и именно в эти минуты постиг его неукротимую, мятежную душу.
…Катит с грозным львиным рыком свои тяжелые волны вздувшаяся по весне, бешеная Иори, кружит вырванные с корнем деревья, огромные лесины и колоды, волочит мельничные жернова, мчит обломки изгородей, размывает берега. Несется с диким, тревожным ревом, черная, мутная, пенистая, страшная…
А на берегу стоит Иорам, насквозь промокший, и наслаждается зрелищем… Его бурливая душа сродни этой яростной, буйной, крылатой, бьющейся в берега реке.
Притоки Иори, все эти обезумевшие речушки в оврагах и балках, вплетают свои голоса в оглушительный гул и грохот реки, обрушиваются в нее с размаху, клокоча и пенясь, терзают ее взволнованную грудь…
О, как радовало Иорама зрелище бурливой Иори! Он чувствовал себя поистине в своей стихии.
— Посмотри — Иори развернула крыла! Как она сейчас хороша! Как сверкает взглядом, как трясет косматой гривой, — радовался он бешенству потока, не вмещающегося в берегах, размаху его могучих крыльев, все сметающему напору высоких волн.
По правде сказать, я изумился, когда увидел Иорама, стоявшего в одиночестве на иорских берегах и беседовавшего с яростной рекой.
— Так, так! Вздымай, громозди свои волны! Ненавижу стоячие лужи и болота! Так! Сокрушай грудь врагу, дроби ему челюсти! Сметай гнилье, освежай воздух! О, каким живым духом веет от тебя!
— Огороды разорила, кукурузные посевы смыла, погубила виноградники, затопила луга! Не оставила нам ни единого фруктового дерева, ни одного виноградного куста — ограбила нас, обчистила, по миру пустила, а тебе и горя мало! — выговаривал сосед крестьянин восхищенному Иораму.
А Иорам все не мог отвести взгляд от взвихренной речной глади:
— Так, так, бушуй, ярись, тигрица! Дай мне радость жизни изведать! Ух, могучая, хорошая моя!
А когда вода в Иори спадала, река смирялась, входила в берега и дикий рев ее сменялся журчанием прозрачных струй, Иорам, хоть и был ненавистником всяческой чувствительности и поэзии, обращался к ней с ласковыми, поэтическими увещаниями:
— Выходи опять пастись на луга, олениха! Покажи мне снова свои крылья, хохлатая голубка!
Одно печалило Иорама: он был проповедником без паствы.
Если ему удавалось заполучить двух-трех слушателей, застигнув их около сапожной мастерской или сельской лавки, — а слушали его больше из страха, опасаясь выказать неуважение, — он возбужденно твердил им:
— Единственное наше спасение — в анархии! Мы должны разжечь в мире всеобщий, всесожигающий огонь великой мысли! Столкнуть Черное море с Каспийским! Надо немедленно взорвать, уничтожить старый мир — чего мы еще ждем?