— Полюбуйтесь! К лицу ли девушке так себя держать? Надо взор потупить скромно и прошелестеть мимо чуть слышно, провеять, как ветерок! А не глазеть во все глаза на встречного и поперечного!
Бесстрашный был человек Цицикорэ, единственное, чего он боялся, — это всяческого нарушения порядка и приличия. И оттого неустанно пестовал и воспитывал всех и каждого. Да, любил Цицикорэ наставлять и вразумлять — в особенности женщину. «Дай только волю женщине или коню, как закинутся да как понесут — до самого Стамбула не остановятся!» Встретив человека без огня, с погасшим взглядом и опущенной головой, Цицикорэ напускался на него: «Чего ты в землю уставился, чего нюни распустил? Успеешь в земле належаться, придет еще время — а пока что вверх гляди, на небеса, на солнце, радуйся жизни, светом божьим любуйся, добрый человек!»
— Иной и из могилы, как царь Ираклий во Мцхете, источает елей и благовоние, а ты живой смердишь, бесполезный человек! — распалившись, пробирал Цицикорэ какого-нибудь вялого, дряблого, бесхребетного человека…
Трудолюбивый, хозяйственный, он не выносил лентяев, бездельников, отлынивающих от дела. Стоило ему увидеть в рабочую пору крестьянина, разлегшегося в тени, как он яростно накидывался на лежебоку:
— Ах ты, ржавчина, соня, ленивец, дармоед! Ах ты, рохля, мертвечина! Не знаешь разве — мир для радивых и прилежных создан?
Иной раз чья-нибудь верная жена пыталась защитить мужа от гнева Цицикорэ:
— Сам ведь знаешь, деверь, мой муж — работящий человек, честный труженик, безгрешный!
— Как же, как же, безгрешный — словно бабочка-шелковница, когда она из кокона вылупится! — насмешливо говорил Цицикорэ. — На том свете ему место, среди мертвецов, а живым он в тягость!
— Что ж ему делать — недужный он, хворь одолела! — не сдавалась жена Киндзуры.
— Недужный? Больной? Так корми его белой кашкой на молоке, чтобы челюсть от жвачки не устала! — так уничтожающе высмеивал Цицикорэ ленивого Киндзуру, который в разгаре работы сбежал из виноградника домой, соскучившись по ласкам своей жены.
Таких, как Киндзура, он сурово осуждал!
Справедливый и щепетильно честный, Цицикорэ ненавидел проныр и пройдох, а в особенности людей лживых и льстивых. Претили ему извилистые речи, затейливое празднословие, не любил он длинных, неутомимых, безостановочно мелющих языков. Сам он был хоть и немногоречив, но за словом в карман не лез.
— Слово должно предшествовать делу — вот когда оно хорошо!
— Что проку в сахарных, медовых, елейных речах!
Здравицы он любил короткие: пожелает долгих дней, здоровья и благополучия, прибавления семейства, добрых сыновей, урожая хлеба и вина, приплода скотины, изобилия фруктов в саду — вот и все!
Важность, неспешность подобают старейшине села.
— Кто не суетится, в том больше весу, — говаривал он.
Были, однако, у Цицикорэ и исключения. Не всем ленивцам был он врагом. Взять хотя бы длинноусого Фадлауру. Для веселья, застольства — незаменимый человек! А какой певун — даже долгая кахетинская застольная «Мравалжамиер» казалась ему слишком короткой! Услышав его пенье, бывало, я невольно вспоминал слова мудреца: «Иногда человек уподобляется богам».
И мать у него тоже, рассказывали, была певица. Поди и не верь поговорке Цицикорэ: «Что всосешь с молоком матери, вместе с душой из тебя уйдет».
А вместе с тем Фадлаура был неисправимый лентяй. Оживал он только за столом — а в остальное время все равно что не существовал. Сидел, подремывая, под тенистым деревом во дворе, и если его спрашивали:
— Как поживаешь? — отвечал:
— По-старому. Не стал ни короче, ни длинней.
Так у него и велось; от свадьбы к свадьбе, от крестин к крестинам… Пил и пел, пел и пил, ни одной гульбы не пропуская…
Кого-нибудь другого с такими повадками Цицикорэ уничтожил бы, смешал с грязью — но Фадлауру он глубоко уважал за песню, за редкостный певческий дар. Однажды, когда в сельской цирюльне болтливый брадобрей Лочо прошелся насчет Фадлауры, Цицикорэ повернул к нему намыленное лицо и спокойно возразил:
— Фадлауре бог дал чудесный голос — и мы должны его за это уважать. Он песней, голосом своим служит людям — чего тебе от него еще нужно?
Бодро переступал Цицикорэ через порог, входя в дом, в дверях срывал с головы шапку и громко восклицал:
— Мир сему дому, бог в помощь!
И сейчас, почти через четверть века, стоит как живой у меня перед глазами Цицикорэ, статный, рослый, чисто выбритый, громогласный, стоит, опершись подбородком о свой длинный посох…