Цицикорэ в самом деле мог по своим средствам построить себе каменный дом, но старозаветный дарбази был дорог его сердцу:
— Нет, мне без моего дарбази не житье! Пусть, кому охота, тот и живет в новых домах!
Да, очень уж он любил свое земляное жилище! Если к нему приходил гость, Цицикорэ никогда не забывал провозгласить тост за свою хижину, подпевая с чашей в руке:
Чистота в дедовском дарбази Цицикорэ царила изумительная. На полках выстроилась рядами старинная посуда — простая и муравленая, глиняная и фарфоровая; в углу стоял большой пестрый сундук, в котором привезли когда-то приданое жены Цицикорэ, Конии.
Странный был обычай у Цицикорэ: во время болезни ни за что не ложился в постель, как бы ему ни было худо.
— Да что я, женщина, чтобы нежиться на мягкой перине? С ног свалиться — врагов обрадовать!
Болезнь, по его мнению, была чем-то постыдным, зазорным. Бывало, в лихорадке, в жару, нахлобучив на глаза мохнатую баранью шапку, обходил он деревню твердым шагом — все равно зимой или летом, чтобы показать всему свету, что он здоров и бодр, как всегда, чтобы враг не обрадовался его хворобе. «Никому не доводилось барса хнычущим увидеть!» — говорил он самому себе, и верно, дух в нем был несгибаемый, под стать барсу или льву.
Не подумайте только, что бездетный Цицикорэ был бездельным человеком, что это он от скуки и праздности навязывался всем и каждому со своими советами и наставлениями! Нет, Цицикорэ всегда работал, труд был ему усладой. Любил он возиться в огороде, в маленьком «придомном» винограднике. В них одуряюще пахла всякая зелень, наливались огурцы и кустилась фасоль, выглядывали из пышной листвы лоз тугие виноградные кисти. Не раз видел я Цицикорэ в рубахе, прилипшей к потному телу, усталого, умаявшегося и радостного, довольного…
Жена его Кония славилась своим женским умом и чутьем. Она была щедра на ласку и к каждому добра. Сердце имела жалостливое, голодного готова накормить, голого — одеть…
— Какие нынче правда да правосудие, пусть сгорят его перо и книги! — говаривала старуха, свидетельница повседневных притеснений народа.
В молодости, по словам людей постарше, она слыла красивой. Да и сейчас заметны были на ее лице следы былой красоты. Она отличалась удивительной чистоплотностью. «Опрятность — красота старости», — любила она повторять.
Во дворе перед домом у нее росли розовые кусты.
Неусыпный, заботливый глаз Цицикорэ давал себя чувствовать и в хозяйственных делах сельчан. Ранней весной, раньше любого другого крестьянина, обходил он деревенские поля, осматривал посевы, любовался зеленями, оценивал озимые всходы — и приносил вести их хозяевам!
В страдную пору, во время жатвы, он часто навещал соседей в поле. Жнецы подносили ему сноп, встречали честью, как дорогого гостя.
Цицикорэ внимательно рассматривал колос, глядел через его ость на свет и сразу угадывал, какого надо ждать урожая. Он никогда не говорил неправды, чтобы сделать приятное хозяевам. Нет, оценивал он всегда верно, любил прямоту и радовался сам, если мог обрадовать людей, возвестить богатый урожай, награду за труды…
Ложь, увертки он ненавидел.
Свято верил он в праведность труда и в справедливое его вознаграждение.
— Каждая капелька честного пота оборачивается жемчугом — отрубите мне правую руку, если это не так! — часто говаривал он.
Предводитель села, полный бескорыстной, отеческой заботы о нем, он объявил беспощадную войну торговцам, барышникам, мироедам и всякого рода иным пиявкам, присосавшимся к трудовому крестьянскому люду.
Торгаш Пинчух вечно обмеривал покупательниц, ловко протаскивая аршин вдоль кромки ситца. Не раз поймали его с поличным, да никак не могли исправить мошенника. Но стоило Цицикорэ сказать ему, строго нахмурив брови, несколько внушительных слов, как Пинчух бросил навсегда свои плутовские повадки.
Цицикорэ боролся и с суевериями — по мере своих сил и возможностей.
Помнится, рыболов Бохвера влюбился в девушку с нашей улицы, которую звали Нинуца. По ночам, когда Бохвера ходил на рыбалку, мерещилась ему в волнах Иори его присуха. Вытащит рыбак сеть из воды, а из сети выскочит с хохотом Нинуца, и — в реку, да на прощанье еще порвет ему снасть.
Простоватый Бохвера нисколько не сомневался, что красавица-русалка, являвшаяся ему ночью на Иори, была именно Нинуца. В это он верил твердо, неколебимо — и на другой день, остановив девушку где-нибудь на улице, у плетня, говорил ей со смехом: