Через десять минут батальон уходит, разогнавшись до максимальных тридцати километров в час. Пулемёты на танковых башнях повёрнуты на разные борта — нечётные влево, чётные пасут небо справа от колонны. Горящую полуторку столкнули в кювет, её ржавый скелет останется на обочине в роли дорожного знака «прочие опасности».
С каждым пройденным километром батальон поднимается выше в горы. Заметно похолодало, время от времени из низких туч начинает сыпаться снежная крупа. В такую погоду повторного налёта можно не опасаться, и комбат приказывает снизить скорость до двадцати километров в час – экономия топлива и ресурса моторов ещё в танковой школе накрепко вбита в командирские головы. По мере продвижения на запад меняется местность, чаще попадаются высокие деревья, в основном пирамидальные тополя. Куда ни глянь, взгляд натыкается на голые сады и виноградники. То с одной стороны, то с другой тянутся вдоль дороги серо-жёлтые, крытые рыжей черепицей дома, на их фоне уродливо смотрятся связанные из жердей кривые тёмно-серые заборы. Вперемешку с жилыми домами и отдельно от них разбросаны хозяйственные постройки довольно неопрятного вида. Иногда на склонах холмов открывается вид на совсем другие здания — с колоннами, увитые лозами, окружённые рядами деревьев.
— Буржуи живут, как пить дать! — показывает на одну из вилл Федька Баданов по кличке Хлястик. Парню от природы досталась настоящая богатырская стать, этакий Илья Муромец в танковом комбинезоне. Бойцы смеялись, что хлястик Фединой шинели обычный человек может вместо поясного ремня использовать. Если и было в этом преувеличение, то совсем небольшое. Трёхдюймовый снаряд в Фединых лапах кажется предметом маленьким и совершенно невесомым, поэтому Михаил и забрал его заряжающим в командирскую машину. Вопреки распространённому мнению, парень вовсе не добродушный увалень, повадкой больше напоминает молодого медведя, одетого в военную форму. Остёр на язык, соображает быстро, глаз имеет верный и приметливый, как и положено потомственному сибирскому зверобою. Час тому назад, на последнем привале, Фёдор попросил разрешения выставить любопытную башку из башенного люка.
— Выспался? — поинтересовался у него Фунтиков.
— И выспался, и не спится после бомбёжки. Разрешите, товарищ старший лейтенант!
Глядя на эту невинную рожу, легко поверить — не разрешишь, и помрёт несчастный боец от неутолённого любопытства. Прямого запрета на такую езду нет, а лишняя пара глаз не помешает.
— Вылезай, только возьми что-нибудь под зад постелить, – разрешил Михаил.
— Есть под зад постелить! — расцвёл Баданов и скрылся в недрах боевого отделения.
Время от времени по команде комбата танки прибавляют ход и обгоняют очередной обоз — автомобилями греческая армия небогата. Заслышав за собой гул моторов, принимает к обочине бредущая на войну пехота. Греческие солдаты выглядят непривычно — в пилотках, отвороты которых опущены, чтобы прикрыть от холодного ветра уши, в смешных шинелях-колокольчиках.
— Чисто бабы в сарафанах,— морщится Баданов.
— Зато воюют как настоящие мужики, — одёргивает рядового ротный.
Чернявые носатые греки белозубо улыбаются танкистам, что-то кричат, машут руками и снятыми касками. Михаил в ответ подносит к шлему ладонь правой руки.
За очередным поворотом над склоном холма половинками яичной скорлупы поднимаются купола. Церковь красива строгой простой красотой, никаких вычурных деталей, столь любимых архитекторами. И место выбрано с умом — небольшое строение из желтоватого местного камня возвышается над холмом, и, кажется, к самому небу возносит символ православного христианства.
— Во попы понастроили, чистый опиум для народа! — опешил комсомолец Баданов.
— Здесь народ набожный, Фёдор, до атеизма не доросли ещё. Агитацию не вздумай развести, не лезь в чужой монастырь со своим уставом!
Рядом с церковью, на обочине одинокой чёрной вороной стоит старушка, по самые глаза замотанная в траурную ткань. Спокойное, почти неподвижное загорелое лицо и нервные, не знающие покоя руки. Бабушка прижимает к груди небольшую тёмную икону без оклада и, не останавливаясь, крестит идущих мимо солдат. Те стаскивают каски и размашисто крестятся, глядя на церковные купола. Когда головной танк с грохотом и лязгом выкатывается перед старухой, она замирает, вглядывается выцветшими глазами в непонятную машину, потом вдруг кланяется и благословляет танки иконой. Долго смотрит им вслед, машинально вытирает выступающие на глазах слёзы концом головного платка, но подходит очередная рота, и она снова поднимает уставшие руки.