Магдилав не помнил, как подошел к отцовскому дому — мысли его были далеко. Будто во сне, представлял он сказочную крепость, поднимающуюся до небес среди неприступных скал, а у солнечного окна красавицу, сестру семи братьев. Вокруг красавицы араваши–служанки и поют, и танцуют — развлекают свою госпожу, но красавица грустно смотрит на дорогу и ждет своего рыцаря. А рыцарь — это он, Магдилав, — скачет на красном коне, будто по небу плывет, в руках у него шашка из гоцатлинской стали, сверкает как молния…
Но все это мечты, а пока Магдилав не спеша открыл покосившиеся от старости ворота родного дома и, низко пригнувшись, чтобы не задеть их головой, вошел в маленький дворик. Отец только что вернулся с мельницы, даже не стряхнув мельничной пыли с бороды и одежды, обозленный на что‑то, рубил топором огромный чурбан. Пень был крепким — из гипары и каждый раз, когда отец на что‑нибудь сердился, хватал он топор и начинал стучать по чурбану сначала изо всех сил, так что мелкие щепки летели во все стороны, наводя ужас на соседских кур, а потом, по мере того как гнев его утихал, топор стучал все тише, взмахи рук делались все медленнее, и наконец морщины на лбу разглаживались, и глаза опять смотрели на домочадцев спокойно и ласково.
Когда‑то Магдилав в таких случаях рвался помочь отцу, но мать его останавливала: «Не мешай отцу, сынок. Это он гонит шайтаньего беса, пусть, бедный, поработает, устанет — успокоится». Был он маленький, но крепкий, мать в сравнении с ним казалась высокой как тополь. Нужда согнула ее раньше времени, и сейчас особенно заметна стала ее хромота. Спокойная, с добрым сердцем, она для всех находила ласковые слова, всегда умела погасить гнев вспыльчивого и сварливого мужа. Но уж если ничего не помогало, в таких случаях старый Магди хватался за свой заветный чурбан.
Так было и на этот раз. Отец, весь белый от муки, пыхтел с топором. Увидев сына, он резко выпрямился.
— Чья лошадь забрела в наш двор? — спросил он ворчливо.
Магдилав усмехнулся:
— Была чужая, стала наша.
— Украл, что ли? — голос отца задрожал от гнева. Даже мать охнула у порога, не решаясь показаться сыну в рваном платье.
— Зачем же красть? Разве в нашем роду водились конокрады? — ответил Магдилав с достоинством. — Я заработал ее.
— Так я и поверил, — сказал отец с некоторым облегчением. Сгустившиеся на его лице тучи начали рассеиваться.
— Хочешь верь, хочешь нет, отец, а я говорю правду. И у кого бы ты думал — у самого Будагила из Тенхи, — и Магдилав рассказал, как все случилось. Постепенно лед растаял в глазах мельника, складки на лбу разгладились, он то и дело ходил вокруг коня, щупая его бока, спину, будто говорил: «Хорош конь, и как он пригодится в нашем хозяйстве».
А мать слушала и кивала головой.
— А это тебе, мама, — спохватился Магдилав и вынул из старых хурджинов сугуру — на платье.
— Ой, спасибо, сынок, — запричитала старая Муслимат. — Давно я не носила новое платье, кажется лет десять. И какая крепкая сугура, на всю жизнь хватит мне.
— Все это на платье не пойдет, — важно вмешался Магди, — оставишь и на шаровары для меня.
— На дороге я встретил Исилава с сыном, — продолжал Магдилав.
— Какого Исилава? — снова нахмурился отец.
— Того, из Турутли. Какой добрый человек! В гости меня пригласил. Говорит, и седло для коня найдется…
— Без его седла обойдемся, — прервал Магди, — Проклятый враг, не произноси при мне его имени. Он моего брата убил и еще смеет показываться в наших местах...
— Отец, ведь прощеный кровник становится братом, — пытался Магдилав оправдать Исилава.
— Братом становятся, сынок, те, кого родила одна мать, а меня, как тебе известно, родила гондохская женщина, а не полураиятка из Турутли...
...Младший брат Магди Султан не походил на брата — стройный, высокий, веселый. Целые дни он проводил с друзьями, ставил капканы для фазанов, ловил рыбу на речке, по вечерам пропадал по чужим гумнам на играх. Придет певец или сказочник из соседнего аула Алилмахсуд, он уже сидит с ребятами где‑нибудь в уголке среди взрослых. «Что же ты брата не берешь с собой?» — спрашивали его аульские девушки и ребята. «Он на мельнице, кроме шума жерновов, ничего не любит», — смеялся Султан. А сам веселился и за себя, и за брата. Отец ругал, бывало, и бил его иногда за легкомыслие:. «Стрекочешь как стрекоза, а вот обзаведешься семьей, посмотрю я на тебя, как будешь жить!»