Грязь под белым халатом
Утренний свет, пробивавшийся сквозь запыленное окно мотеля «Сансет», был бледным и безжизненным, словно выцветшим от многократной стирки. Он не сулил ничего хорошего, лишь подсвечивал убогую обстановку номера: потрескавшийся линолеум, пятно непонятного происхождения на потолке и дрожащую тень от мигающей неоновой вывески. Я провел бессонную ночь, ворочаясь на продавленном матрасе, прислушиваясь к каждому шороху за дверью. Записка «УЕЗЖАЙ. ЗДЕСЬ ТОНУТ» лежала на тумбочке рядом с браунингом, как немой укор и обещание. Я взял ее, снова вдохнул слабый, приторный запах чужих духов, потом смял и швырнул в угол. Угрозы были частью моей работы. Но здесь, в этом слишком тихом городке, они ощущались иначе. Глубже. Более личными.
Я встал, плеснул ледяной воды в лицо, пытаясь смыть остатки сна и напряжение. Отражение в зеркале над раковиной было мне не по душе: изможденное лицо, запавшие глаза, тень щетины. Я выглядел старше своих лет. Словно сам Гленвью уже начал высасывать из меня жизнь, впрыскивая взамен яд собственных секретов.
Я вышел из номера, огляделся. Коридор был пуст. Окурок с помадой исчез — кто-то убрал его, пока я спал, или мне это померещилось? Я спустился к своей машине, обошел ее кругом, заглянул под днище, проверил тормозные шланги — все было чисто. Старая паранойя, выработанная годами на войне и после нее, шептала, что это не паранойя, а здравый смысл. Здесь, в этом идеальном городке, опасность была не на виду. Она пряталась за улыбками, за чистыми фасадами, за словами «добро пожаловать».
Первый пункт на сегодня — доктор Аллан Хейл. Тот, кого Лоретта назвала «напуганным кроликом» и чье имя было вписано в ее дневник рядом с именем пропавшей Джейн Уоллес. Кролик с золотыми часами и дорогим автомобилем.
Кабинет доктора Хейла располагался в самом престижном районе Гленвью, на Оуквуд-драйв. Это был не просто кабинет, а целый особняк викторианской эпохи, бережно отреставрированный, выкрашенный в белоснежный цвет, с идеальным газоном, подстриженным под линеечку, и кованой оградой, больше похожей на произведение искусства. Дом успеха и респектабельности. Я припарковался напротив, наблюдая. К дому подъезжали дорогие машины — «Кадиллаки», «Линкольны», «Бьюики». Из них выходили дамы в шляпках и норковых палантинах, вели под руки хрупких, бледных старичков, чьи костюмы стоили больше, чем мой «Плимут». Все чинно, благопристойно, скучно до тошноты. Никакой суеты, никаких лишних звуков. Тишина кладбища.
Я подождал минут двадцать, закурив и делая вид, что изучаю карту, затем перешел улицу и вошел внутрь.
Внутри пахло деньгами. Не вульгарными, крикливыми, а старыми, уважаемыми деньгами. Дорогой политурой на темном дубе, старыми книгами в кожаных переплетах, антисептиком с оттенком чего-то цветочного и легким, ненавязчивым ароматом лаванды, распыленным в воздухе. В приемной, обитой панелями из темного дерева, за массивным секретером из красного дерева сидела медсестра холодной, ледяной красоты. Ее безупречный халат был белее свежевыпавшего снега, а взгляд — острее и безжалостнее скальпеля.
— Джон Келлер к доктору Хейлу, — представился я, снимая шляпу скорее по привычке, чем из уважения. — У меня нет записи, но дело неотложное. Касается недавно умершей пациентки.
Медсестра оценила мой потрепанный костюм, поношенные туфли и усталое лицо с безразличным презрением, с каким смотрят на насекомое. — Доктор Хейл очень занят. Его график расписан на недели вперед. Если вы хотите записаться на прием, я могу…
— Скажите ему, что речь идет о Лоретте Мэйсон, — перебил ее я, глядя ей прямо в глаза, стараясь пробить ледяную броню. — И о ее расследовании. Думаю, он найдет для меня минутку. Это важно.
Имя подействовало. В глазах медсестры, этих бездонных голубых озерах, мелькнула крошечная, но заметная трещинка. Что-то похожее на страх. Или на раздражение. Она молча набрала номер внутренней связи, что-то негромко, почти шепотом проговорила, выслушала ответ и, не глядя на меня, кивнула в сторону коридора. — Последняя дверь справа. Десять минут. Не больше.
Кабинет Хейла был еще роскошнее приемной. Высокие потолки с замысловатой лепниной, стены, заставленные книжными шкафами из красного дерева, дубовый письменный стол размером с автомобильную дверь, на котором стояла лишь настольная лампа из зеленого стекла, пресс-папье из чистого хрусталя и телефон с золоченой трубкой. На стенах висели не стандартные медицинские сертификаты, а настоящие картины в тяжелых, золоченых рамах — пейзажи в духе барбизонской школы и натюрморты, явно дорогие и подобранные со вкусом. Сам доктор Хейл был мужчиной лет пятидесяти, с седеющими у висков волосами, аккуратной седой бородкой клинышком и внимательными, пронзительно-голубыми глазами, которые, казалось, видели вас насквозь. Он был одет в безупречный, хрустящий белый халат, под которым виднелся дорогой костюм-тройка из темно-синей шерсти. Он воплощал собой уверенность, компетентность и безупречный, дорогой успех. Но я, присмотревшись, заметил мелочи: легкий, почти невидимый тремор в правой руке, когда тот поправлял очки в золотой оправе, и слишком частое, нервное моргание. «Напуганный кролик», — вспомнились слова Лоретты. Кролик в дорогой клетке.