Штукатурку специально сбили, чтобы обнажить кирпичи, и в обстановке была вся ты: на полу восточные ковры, массивная мебель из черного дерева, большие диваны и кожаные кресла, и повсюду свечи. И проявление твоих маний: огромные гравюры в рамах, «Офелия» Джона Милле, красивая и безмятежная, глаза и рот открыты, а рука сжимает цветы; три тела Гекаты Уильяма Блейка; «Шабаш ведьм» Франсиско Гойи, его же «Тонущая собака». Я особенно ненавижу эту картину – бедное животное изо всех сил пытается удержать голову над прибывающей водой.
Я услышала, как зазвонил телефон, и мне показалось, что он звонит из-под дома. Я пошла на звук через гостиную, спустилась на несколько ступенек – там раньше была кладовка, наполненная хламом. Однажды ее затопило, и все там так и осталось под слоем ила, словно дом превращался в русло реки.
Я прошла в помещение, в котором ты устроила мастерскую. В нем находились оборудование для съемки, экраны, напольные светильники и отражатели, принтер, на полу – стопки бумаг, книг и папок, а вдоль стен расставлены шкафы. И конечно, фотографии. Все стены были сплошь завешаны твоими снимками. На первый взгляд могло показаться, что тебя интересуют мосты: «Золотые ворота» в Сан-Франциско, Нанкинский мост через Янцзы, Виадук Принца Эдварда. Но это только на первый взгляд. Дело было не в мостах и не в восхищении шедеврами инженерной мысли. Посмотрев внимательно, поймешь: тут не только мосты, но и зловещая скала самоубийц Бичи-Хед, лес Аокигахара у подножия горы Фудзи, утес Прекестулен в Норвегии. Места, куда отправляются отчаявшиеся люди, чтобы свести счеты с жизнью. Это – храмы отчаяния.
На стене напротив входа развешаны фотографии Смертельной заводи. Их бесконечно много, заводь снята с каждого мыслимого угла, под всеми возможными ракурсами. Зимой она бесцветная и ледяная на фоне сурового черного обрыва, летом – переливается яркими красками, превращаясь в утопающий в пышной зелени оазис, или, напротив, становится унылой и кремнисто-серой под тяжестью нависших над ней туч. Бесчисленные изображения сливаются в одно, отчего начинает кружиться голова. Я чувствую себя там, на вершине обрыва, будто смотрю вниз, на воду, и меня охватывает непреодолимое желание поддаться искушению забвения.
Никки Сейдж
Кто-то совершал смертельный прыжок в воду с обрыва по своей воле, кого-то с него сталкивали. Если бы спросили Никки – чего никто не собирался делать, потому что ее никто и никогда не слушал, – то она бы ответила, что Нел Эбботт столкнули. Но никто не собирался задавать ей вопросы и выслушивать ее ответы, и говорить ей не имело никакого смысла. Особенно полиции. Даже если бы в ее прошлом и не было проблем с блюстителями закона, она бы все равно не могла говорить с ними об этом. Слишком опасно.
Никки жила в квартирке над бакалейным магазином. В действительности комната была всего одна, а кухня и ванная такие крошечные, что с трудом оправдывали свое название. Жила она более чем скромно, но у нее имелось удобное кресло у окна с видом на город, и в нем она сидела, ела и даже иногда спала, потому что в последнее время страдала бессонницей и особого смысла ложиться не было.
Никки сидела и наблюдала за всем происходящим, а если чего-то не видела, то чувствовала. Она что-то почувствовала еще до того, как над мостом синевой начали мерцать звезды. Она не знала, что это Нел Эбботт, во всяком случае сначала. Люди думают, что виде́ния бывают четкими и ясными, но это далеко не так. Никки знала только одно: кто-то снова оказался в воде. Она сидела без света и смотрела: вот мужчина с собаками побежал наверх по ступенькам, затем приехал автомобиль. Не полицейская машина, а самая обычная, темно-синяя. Детектив Шон Таунсенд, подумала она, и была права. Он и мужчина с собаками направились вниз по ступенькам, а потом появилась толпа полицейских на машинах с включенными мигалками, но без сирен. В них не было смысла. Все уже произошло.
Когда встало солнце и она отправилась за молоком и газетой, все только и обсуждали случившееся – второй раз за год. Но когда Никки услышала, что это была Нел Эбботт, она уже знала: второй случай не похож на первый.
Она даже подумывала, не пойти ли к Шону Таунсенду и сразу ему об этом сказать. Но, каким бы приятным и вежливым молодым человеком он ни был, он служил в полиции и оставался сыном своего отца, так что доверять ему не следовало. Никки не стала бы даже думать об этом, не относись она к Шону с симпатией. Он сам пережил ужасную трагедию и бог знает через что прошел, и еще он был добр к ней – единственный, кто отнесся к ней по-человечески во время ареста.