"Зачем же Институт красоты, – вдруг сказала я себе, идя на поводу у своих мертвых друзей, как в былые времена. – Зачем – когда есть Лева Лейкинд? Мысль не такая абсурдная, как кажется на первый взгляд, – почему бы к нему не подкатиться?"
Лева Лейкинд был одним из Гулиных мужей и, кажется, неплохим пластическим хирургам. Этот совершенно не правильный московский еврей гекалитрами дул чистейший медицинский спирт, тащился только от “Лэд Зеппелина” и принципиально женился не на соплеменницах, а на самых отъявленных, самых отпетых “шик-сах”. В его обширной коллекции, кроме татарки Гули, были еще кореянка Соня, казашка Айгуль и мулатка, имя которой я напрочь забыла.
В Москве Лева был один как перст – часть его родни осела в Израиле, часть – в Америке, где-то под Чикаго. Несколько раз мы выпивали с ним в разных компаниях – уже после того, как он сбежал от Гули, оставив ей мальчика по имени Ленчик.
Я чем-то нравилась ему, он даже пару раз подвез меня в Бибирево и даже дал уговорить себя на кофе.
Но дальше кофе дело не пошло. И когда в следующий (и последний) раз я оказалась на попойке в его запущенной квартире на проспекте Вернадского, суть его интереса ко мне всплыла сама собой.
Он, как всегда, исподтишка наблюдал за мной целый вечер, а потом сказал: “Все-таки ты мне нравишься, мать”.
Я не могла с легким сердцем сказать того же – Лева был не в моем вкусе: чудовищно густая копна черных проволочных волос, синий от щетины, всегда наспех выбритый подбородок, слишком тонкие немужские пальцы и горбатый нос, Эверестом возвышающийся над всей остальной плоскостью лица.
Но, в конце концов, не так уж часто я слышала в своей жизни “ты мне нравишься”. И ради одного этого была готова переспать с ним на той же продавленной кушетке, на которой мы угнездились вместе с водкой.
Но следующая тирада не оставила во мне никаких сомнений:
– Знаешь, я бы поработал с твоим лицом, и отдаю на отсечение свои несчастные гениталии – нам обязательно удалось бы что-то проявить.
– Да? – глупо сказала я.
– Никаких сомнений! Это как кусок камня, в котором определенно что-то есть… Или как кусок глины, который нужно размять. Роден был бы счастлив, не говоря уже о Микеланджело.
– Это ты-то Микеланджело? – сглотнув обиду, усомнилась я.
– В некотором роде. Профессия обязывает. Так сказать, професьон де фуа.
– Тогда, может быть, начнешь с себя?
– Сапожник без сапог, ты же знаешь. И потом, женщинам нравится этот вопиющий семитский вариант внешности.
– Не могу быть с ними солидарной.
– А я и не настаиваю.
Мы чокнулись, допили водку, закусили ее маринованным чесноком, водившемся в доме Левы в угрожающих количествах, и расстались навсегда.
…Обо всем этом я вспомнила сейчас, сидя на ковре в комнате Гулиных старших детей.
И подумала – почему нет? Деньги у меня были, а другого выхода не было. И как только это решение пришло, я сразу почувствовала, что смертельно хочу спать. В конце концов, я заслужила это. Хотя бы потому, что осталась жива.
…Я проснулась очень поздно и сначала долго не могла понять, где я нахожусь. Прямо в лицо мне смотрела жизнерадостная зеленая сороконожка из плюща, а бок подпирал видавший виды Санта-Клаус с лицом грузчика из овощного магазина. Я положила руку ему на голову, и тотчас же в носу у него замигала лампочка и из чрева исторглась громкая мелодия рождественской песенки “Джингл беллз”. Я не знала, как заткнуть Санта-Клауса, и под незатейливый мотивчик с ужасом вспомнила события предыдущего дня и бессонную полубезумную ночь.
На полу все еще валялись листки из альбома со следами моих размышлений. И даже сейчас они показались мне смешными, следовательно, какое-то рациональное зерно в них было.
И тут раздался требовательный звонок в дверь, эхом прокатившийся по пустой квартире. Я слышала, как Гуля открывает дверь и с кем-то полушепотом говорит. Исписанные бумажки, валявшиеся на полу, лезли мне в глаза, но я даже не могла пошевелиться, чтобы собрать их. Обливаясь потом, я накрылась одеялом с головой и, оцепенев, ждала, когда наконец они откроют дверь и войдут в комнату.
Ну все. Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец, Конечно же, они нашли мои старые записные книжки – да мало ли, чего они там нашли… И вычислили людей, к которым я могу податься – их не так уж много этих людей… Нужно же было быть такой дурой, чтобы остаться здесь… И хорошо, если это доблестная милиция. А если нет?
Я зажала зубами уголок подушки, чтобы не закричать.
Ладно, чего ждете, пора и честь знать.
Но секунды складывались в минуты, а никто не входил. Просто ждать дальше было невозможно.
Я быстро оделась и отправилась на кухню, никого так и не встретив по дороге.
Гуля сидела в кресле-качалке и читала Кортасара.
– Хорошая вещь, – облизывая пересохшие губы, выдавала из себя я, – доброе утро.
– Прелестная, – не поднимая головы, ответила Гуля, – особенно “Игра в классики”.
– Да нет, я о кресле. В нем можно спокойно умереть. Сколько стоит?
– Не знаю. Это Кал Калыч привез, наш банановый король. Как спала?
– Божественно, – честно призналась я, – а кто приходил?
Независимей, независимей нужно задавать такие вопросы. Наука тебе на будущее.
– Да нянька за деньгами заезжала. Говорит, кончились у них. Сама, должно быть, их и профукала в преферанс.
– И дала?
– Дала, а что делать. Сообрази чего-нибудь пожрать, если хочешь. Мы уже позавтракали.
"Мы” относилось к ней и малышу.
Есть мне не хотелось, я согрела себе чаю и, обжигаясь, быстро выпила его.
– Неважно ты выглядишь при свете дня, – заметила честная Гуля.
– Не всем же на подиумах блистать. Как твои мужья-то поживают? – Впрямую спросить о Леве я не решилась.
– Пес их знает. Деньги исправно подгоняют и не докучают лишний раз. Это самое главное.
– Забавные у вас отношения… Особенно этот мне нравился. Лева, кажется… Он-то как?
– Лейкинд, что ли? Живет, что ему сделается. Вот в прошлый раз фаршированную щуку притаранил. Я ее нянькам скормила. Он в Штаты собирается на ПМЖ. Вроде работу ему предлагают. Может, уехал уже. Он ведь у нас такой – жидочек смирный, не худой, не жирный.