Я с трудом подавила возглас разочарования. Так все относительно хорошо просчитать и так бездарно провалиться. Но, может быть, я еще успею. Может быть…
– Никого из наших не видишь? – Мне нужно было уезжать, но уехать вот так, сразу, мне показалось невежливым.
– Да кого я здесь на хуторе увижу? Разве что ты заедешь на ночь глядя. И то наверняка случайно в наших пенатах оказалась. Хотя заезжал тут осенью этот… Туманов, что ли… Володька. Сняться мне предлагал для обложки какого-то его сумасшедшего журнала. В обнаженном виде. И это на девятом-то месяце.
– А ты?
– Да послала его. Чаем напоила и послала, хоть он и упирался рогами, говорил, что снимок будет потрясающий, а-ля Деми Мур. А машина у него шикарная.
– Красный “Форд”? – машинально сказала я.
– Ну, насчет “Форда” не знаю, но красная – точно. Цвет боя быков, солидная штучка.
Значит, запись в телефонной книжке Нимотси действительно касалась встречи с Тумановым, но сейчас мне не хотелось с этим разбираться. Как бы невзначай я повернула голову и посмотрела на часы, висящие над плитой. Часы были забавные, циферблат расписан под Гжель – и мне на секунду захотелось иметь в кухне такие же. Славно они будут смотреться под деревянной полкой с .
Я тут же одернула себя – какая полка, какие часы? У тебя теперь и кухни-то нет. И неизвестно, когда появится. И появится ли вообще…
– Твои часы правильно идут?
– Правильно, что им сделается. Симпатичная вещичка, да? У меня еще к ним набор тарелок есть и копилка. Валик привез, наш банкир, наш рождественский вклад.
– Начало первого! Мне пора, Гулька. У меня встреча в два, в Доме кино.
– Ну, давай. – Гуля не выразила по поводу моего отъезда ни сожаления, ни радости. – Заезжай, если вдруг поблизости от нашей глуши окажешься. Я понимаю – целенаправленно ехать – много чести однокурснице твоей Гузель. Но если рожать надумаешь – тогда уж непременно – у нас тут колясок и одежки на батальон, ну и прочих сопутствующих товаров. Лучше двойню.
– Насчет двойни я подумаю. И обязательно как-нибудь заеду. – Я даже не знала, увижу ли я Гулю еще когда-нибудь.
Мы церемонно расцеловались, я забрала вещи и уехала.
До вечера я околачивалась по Москве, пугаясь любого появления в зоне видимости людей в форме. Иногда мне казалось, что за мной кто-то следит, и тогда я понимала фатальную манию преследования, которой был заражен Нимотси… Детский страх был смешон, но справиться с собой я не могла.
Если так и дальше пойдет, то ты умрешь от разрыва сердца из-за какого-нибудь пустяка, как волнистый попугайчик.
…К вечеру я наконец добралась до проспекта Вернадского.
Я прекрасно помнила дом и квартиру Лейкинда, но дала себе еще полчаса в полутемном подъезде; чтобы собраться с мыслями и нащупать непринужденную линию поведения. Возможно, он уже уехал, а если не уехал – то околачивается на работе, а если не на работе, то двинул в ресторан, а если не в ресторан – то развлекается с очередной любовницей…
И, когда желание не идти к Леве достигло наивысшей точки, я решительно поднялась по лестнице на третий этаж и нажала кнопку звонка.
Лева открыл не сразу – уже тогда, когда я, облегченно вздохнув, собралась уходить.
Он поддерживал джинсы руками – ремень был расстегнут – и держал под мышкой мятую газету: Лева был фанатом прессы и, как рассказывала Гуля, читал все – от солидных изданий до последних бульварных газетенок.
– Привет! – как ни в чем не бывало сказала я, собрав остатки непринужденности: видимо, год, проведенный в одной упряжке с Венькой, хоть чему-то научил меня. – Узнаешь?
Я была слишком занята собой, чтобы обратить внимание на его первую реакцию, а стоило бы: он, несомненно, сразу же узнал меня – но это не было ленивым запоздалым узнаванием полузнакомой женщины, встречавшейся ему на вечеринках. В зрачках его промелькнул страх, который был неясен мне, так что я тотчас же постаралась не заметить его. Впрочем, страх тотчас же исчез, уступив место настороженности. Он стоял в дверях, склонив голову, и, сощурясь, смотрел на меня.
– Что-то не так? – удивляясь сама себе, развязно спросила я.
– Немыслимо! – осторожно, подбирая слова, сказал он. – Какой идиот надоумил тебя выкраситься в рыжий? Морщины поперли, неужели не видно? Ты ведь как-никак уже не Лолита, девочка моя!
– Может быть, впустишь?
Лева молча посторонился, пропустил меня в квартиру и запер дверь.
В квартире ничего не изменилось за те полгода, которые я в ней не была, – та же блеклая афиша Тулуз-Лотрска в прихожей, тот же устойчивый запах маринованного чеснока.
– Ну-с, я тебя слушаю. – Настороженность перекочевала из глаз в интонацию, стала не так заметна, но не исчезла совсем.
– Кофе не угостишь?
– Нет. – Он справился с собой и стал похож на прежнего Леву с бестолковой, наполненной флюидами запретного секса вечеринки. – Кофе не угощу, потому что нет его. А вот пиво есть. Баночное.
– Валяй баночное.
Мы расположились на кухне, в полном молчании откупорили банки с пивом и сделали по первому глотку.
– И что? – спросил Лева.
– Я к тебе по деликатному поводу. Он молчал, сосредоточенно разделывая руками обветрившийся кусок красной рыбы.
– Вот, созрела. Решила довериться Родену, он же Микеланджело.
– В смысле?
– В клиентки к тебе набиваюсь. – Теперь нужно сработать точно: немного девичьего отчаяния, сдобренного самоиронией, это действует на таких вот циничных мужиков. – Личико подретушировать.
– Э-э… – Лева откинулся, уперся спиной в холодильник и начал внимательно и бесстрашно рассматривать меня, – это ты опоздала. Я уже не практикую, лавочку закрыл. Послезавтра улетаю из этой Богом проклятой страны. Навсегда. На историческую родину мыльниц, папильоток и картофеля фри.
– И ничего нельзя сделать. – Я даже забыла поставить вопрос в финале, вот все и разрушилось, и славу Богу, черт знает куда тебя могло занести с этими твоими выкладками.
– Ничего. – Лева выждал паузу. – Или почти ничего.
– Лева, ты меня без ножа режешь!