– Мазь от москитов? Нет, зимой не бывает…
Нагруженный пакетами, Шевцов неловко уселся в такси, назвал свой адрес. За окнами машины поплыли заснеженные улицы и площади, изгибы мостов, профиль Петропавловской крепости, похожий на электрокардиограмму, снежинки, летящие на свет старинных фонарей. Дома вдоль набережной с насупленными от снега крышами стояли у тротуара, как старые знакомые. А впереди, за перекрестками улиц, ждал его дом – холодный, словно нежилой.
…Они с женой катились под гору. Двое больших, взрослых людей не выдержали первого же испытания – рождения одного совсем маленького человека. Настя, чудесная, тихая Настя оказалась совсем не такой, какой она всегда представлялась Шевцову. Она перестала думать его мыслями, жить его желаниями, создавать вокруг него атмосферу домашнего восхищения, в которой так нуждаются мужчины. Он больше не был для нее первым человеком.
Дома все переменилось. Вдруг стало ясно: между ними, как баррикада, встала стена из разочарований, усталости, душевного сора, за которой не было видно друг друга. И с каждой стороны – иная жизнь, иная правда и все разное: и заботы, и счет времени, и даже погода на одной и той же улице за окном. И давно уже быть бы между ними разрыву, если бы не их божество – восьмизубое, толстощекое, с вечно удивленными глазами. Майя – у нее было имя, как у индийской богини…
Как ни странно, но именно формы поклонения их идолу с самого рождения вызывали наибольшие раздоры – религиозные войны всегда были самыми кровопролитными. Как одевать святыню? В одни, колготки или с рейтузами? Купать с головой или чтобы в уши, не дай бог, не попала вода? Открывать на ночь окно или закрыть даже форточку?
Когда блуждающий детский взгляд в первый раз остановился на Викторе, а растопыренные пальчики потянулись к его бороде, растроганного папу осенило: "Я же врач и, значит, самый компетентный в семье человек в воспитании ребенка!" Но стоило ему вслух заявить о своих правах, как тихая Настя дала такую оценку его умственных способностей, какой он никогда и ни от кого прежде не слышал.
Мир жены замкнулся на бесконечном заворачивании и разворачивании гулькающей крохи. Мужа она едва замечала. Вершиной его компетентности осталось полоскание пеленок. Майя росла, но ничего не менялось, и Шевцов все чаще чувствовал себя дома лишним.
Все разладилось в их семье. Былое понимание друг друга по взгляду, движению бровей, их простое счастье – быть рядом, чудесное общение и рассказы Виктора за вечерним чаем – все куда-то ушло.
Настя, вспоминал он, слушала его молча, не перебивала, улыбаясь, помешивала чай. Иногда вставляла слово или спрашивала о чем-то, когда он упускал подробность. Эти небольшие домашние спектакли и ее незаметная режиссура помогали Шевцову прийти после работы в норму, сбросить напряжение. Он называл это – заземлиться.
Иногда к ним заходили друзья. Виктор рассказывал о больших операциях и, под стать им, больших хирургах, об остановках сердца и возвращениях из смерти, о жутких кровотечениях и дьявольских шоках… Он легко увлекался, случалось, мог и прихвастнуть. Тогда Настенька деликатно выходила в другую комнату и незаметно показывала ему оттуда шкатулку, где на крышке были изображены хвастливые перовские охотники вокруг ночного костра.
Нельзя сказать, чтобы Настя была ревнива. Но как-то после свадьбы ей попались в старом альбоме забытые фотографии знакомых Виктору девушек. Настя тут же развесила все фото в столовой и ни за что не разрешала мужу убрать их. Так они и висели на стене и вгоняли Виктора в краску. Только срочно затеянный ремонт позволил Шевцову незаметно избавиться от холостяцкой коллекции.
Виктор отдал увеличить свою любимую фотографию Насти и к окончанию ремонта торжественно укрепил портрет жены на самом видном месте…
И вот теперь весь этот хрупкий мир семейных ритуалов и смешных, но целительных привычек разрушался, как от землетрясения. Два человека, которые обязаны быть самыми близкими, вели непримиримую войну, замкнутые в стенах одной квартиры. Войну, в которой проигрывали оба…
Так думал Шевцов, сидя на заднем сиденье такси и горько усмехаясь в темноту.
Весь город уже давно был погружен в настоящую ночную темь. Определить зимой в северном городе, когда начинается ночь, невозможно. Кажется, она начинается вместе с утром и идет за ним по пятам.
Виктор закрыл глаза. Перед ним снова было усталое лицо Насти.
Когда дочери исполнился год, Настя пошла на работу. С утра до ночи она крутилась в карусели: лаборатория, ясли, магазины, прачечная, аптека. И вся эта карусель летела к черту, когда Майя болела: бессонные ночи, испуганные взгляды на градусник, детский кашель, от которого разрывается даже докторское сердце.
"И почему отцам нельзя болеть за своих детей?" – бессильно мучился Виктор, призывая на себя все детские болезни.
Дочь болела часто. Настя сидела с ней дома, и Шевцов работал на полторы ставки, брал ночные дежурства, после которых без перерыва начинался его рабочий день: операции, обходы, перевязки – со сжатыми нервами и приветливой улыбкой. Люди: больные, здоровые, чужие, близкие, и его терпение – до последней капли. Последняя капля оставалась на общественный транспорт – добраться домой. На дом не оставалось ничего.
Он молча открывал своим ключом дверь и встречал напряженное молчание жены.
– Как Майя? – хватало у него сил спросить.
– Нормально… – хватало у нее сил ответить.
– Нормально, – сказал он главному врачу, разглаживая складки на своем накрахмаленном халате…
10 часов вечера. Шевцов выбрался из такси и вошел в свой подъезд. Тяжелая дверь гильотиной грохнула за спиной.
Он медленно поднялся на третий зтаж, открыл ключом дверь, положил пакеты с покупками на стул и остановился в передней. Знакомые стены смотрели на него, как на чужого.
– Я уезжаю, Настя…
Жена закрылась в спальне, – молча, Виктор знал ее, – уткнулась лицом в подушку. Двухлетняя дочь смотрела исподлобья его глазами.
Шевцов стиснул зубы: "Далась мне эта Африка!"
До отъезда остались сутки.
Под сводами Варшавского вокзала не смолкало эхо. Разноголосый шум, нервная толчея отъезжающих окружили Шевцова. Его не провожали, он всегда прощался с женой дома – так было легче. Шевцов, остановился, посмотрел вокруг. Среди бледнолицых суетящихся пассажиров выделялись спокойные, с нездешним загаром на лицах парни и девушки с непокрытыми головами, в распахнутых куртках ярких цветов, длинных, до пола пальто. Они стояли группами, обменивались короткими фразами и курили, снисходительно поглядывая на окружающих.
До Виктора долетел аромат незнакомых сигарет. Он вздохнул, поставил тяжелый чемодан и по привычке озабоченно посмотрел на свои руки.
Высокий блондин в кожаном пальто и джинсах повернул к нему загорелое, все в -мелких веснушках лицо, дружелюбно улыбнулся:
– Столько переживаний, чтобы проехать по рельсам какие-то триста морских миль!
– Да-а… – неуверенно протянул Шевцов. Он еще не чувствовал себя моряком.
Толпа отъезжающих всколыхнулась и, обрастая чемоданами, двинулась к выходу на платформу: вдоль перрона медленно протягивался поезд.
Пробираясь по своему вагону, Виктор заметил: почти в каждом купе – моряки, из открытых дверей доносятся морские разговоры, из чемоданов достаются заморские напитки.
В купе Шевцова на нижних полках сидели двое: знакомый уже улыбчивый, высокий блондин, одетый не по форме, и совсем молодой моряк, очень серьезный, со смуглым лицом и черными смородиновыми глазами. На нем была форменная куртка с узкими погонами. "Две нашивки, – заметил Шевцов, – что это обозначает?"
Блондин подобрал свои длинные ноги, обтянутые выгоревшими джинсами, и поинтересовался:
– Вы, случайно, не на "Садко"?
– На "Садко", – улыбнулся Шевцов, – и действительно случайно.
– В таком случае, вы – доктор! Случайности закономерны, на флоте, по крайней мере. Как мой диагноз?
– Как на рентгене.
– Тогда уж, как на локаторе, – мы штурманы. – Высокий встал, пригибая голову. – Вадим Жуков, второй помощник капитана. А это Игорь Круглов, наш четвертый помощник.